Наполеоныч. Дедушка русского шансона

И от этой невыносимой тяжести бытия никуда не деться. Хотя бы ненадолго. Согласитесь, между поездкой на воды (подлечить нервишки) и поездкой в Сибирь (развеять тоску) — дистанция огромного размера? А поскольку за сорок лет жизни в России Наполеоныч «русифицировался» преизрядно, уверен, что даже и теперь, пребывая в весьма почтенном возрасте, все равно предпочел бы второе. Точно также, как некогда былой его случайный знакомец — купец из Новониколаевска, что изливал душу Гаретвельду в таежном прибайкальском шалмане:

«— Эх, барин, барин, башка-то у вас должно не глупая, а до этого вам, пожалуй, не дойти. Торговля у меня идет помаленьку, лавка у меня в Новониколаевске. Жена да дети там своим порядком обретаются, да зимой я и сам там торгую. Но человек я порченный что ли… не знаю… А только летом я срываюсь с цепи… Точно пес какой-то… Как весной у нас запахнет травкой, да птицы начнут тянуть к северу, я выхожу за город. Как дойду до Оби, посмотрю на реку, на широкую, на солнце, на степь, то верьте слову, сам делаюсь не свой. И смеяться и плакать хочется. Душно мне тут делается, будто воздуху не хватает. Сижу да по часам гляжу на простор, на даль. И противным мне делается и лавка, и вся эта канитель, что сказать нельзя. Тянет меня куда-то. Сила, знать, такая есть. И попа призывал, и травы там разные пил, а нечем одолеть ту силу. На манер запоя, что ли. И от людей-то тошно делается. Тогда-то я их насквозь вижу. Зайдет, примерно, ко мне в лавку сосед: «Как, мол, здоровье твое, Михайлович?» А какое ему до этого дело? Еще шапку не снял, а уж соврал. Тошно от вранья от этого. А тут кругом видишь степь, лес, т. е. видишь Божью правду и удержу нет. Заколачиваю лавку, денежки оставляю жене, да и айда — иду, куда глаза глядят. Брожу все лето и, верьте слову, как ушел, так точно другим человеком стал — дышу полной грудью… Вранья человеческого не слышу, одним словом — живу».

Тому, что в последние годы жизни Вильгельм Наполеонович жил, охваченный чувством ностальгии по России, которую он потерял, сыскивается косвенное подтверждение в его последних литературных набросках — так и не опубликованной рукописи «Шведы и другие люди. Безвредные параллели между Швецией и другими странами», датированной 1926 годом:

«Для того, кто долгое время провёл за рубежом, вызывает раздражение то, что личная свобода так ограничена в «лоне свободы на земле» — в Швеции. Жизнь шведа контролируется почти детально, и нигде больше человек не выдержал бы таких непереносимых ограничений и попечительства над взрослыми людьми, которые претерпевают в Швеции. Ограничения по сути — мелочь и уже прочно обосновались в быту, но из-за их обилия кажется, что они повсюду (буквально: всё прошито контактным швом. — Н. Б.[92])».