Напролом

Мы обошли весь дом и под конец очутились в комнате, расположенной сразу за гостиной. Здесь я собирался устроить спальню. Похоже, маляры начали именно с нее: комната была полностью отделанной, пустой и чистой. Ванная покрашена и выложена плиткой, свеженатертый паркет слабо блестит, и на белых стенах — квадраты света от заходящего солнца.

Даниэль подошла к окну и выглянула во двор. Сейчас там было грязно и мокро, но летом там будет терраса, герани в вазонах… Та женщина, которая мне нужна… в нужном месте, в нужное время…

— Займемся любовью в моей спальне? — спросил я.

Она обернулась. Заходящее солнце обрисовывало ее силуэт, волосы светились насквозь, словно ореол, а лицо оставайтесь в тени, и я не мог понять, что она думает. Казалось, она все еще прислушивается к тому, что я только что сказал, желая понять, не ослышалась ли она.

— Что, прямо на голом полу? — ее голос звучал ровно, дружески и беспечно.

— Н-ну… можно мешки принести…

Она поразмыслила и сказала:

— О'кей.

Мы принесли из гостиной несколько мешков и выложили из них прямоугольник с подушками.

— Мне случалось видеть брачные ложа получше этого, — заметила Даниэль.

Мы не спеша разделись донага и бросили одежду на пол как попало. Ничего нового мы не увидели. Она оказалось такой, как я и думал: стройная, с округлостями везде, где надо. Сейчас ее кожа мягко светилась на солнце. Она протянула руку, коснулась пальцами швов, подживающих синяков, всего, что было ей уже знакомо.

— Скажи, — спросила она, — а когда ты смотрел на меня вчера на скачках, во время награждения, ты как раз об этом и думал?

— Ну да, что-то в этом духе. А что, было так заметно?

— Это просто бросалось в глаза!

— Я тоже испугался, что все заметят…

После этого мы почти не разговаривали. Некоторое время мы стояли, а потом легли и, лежа на жестком полу, застеленном мешковиной, узнали друг о друге все. Мы наслаждались и дарили наслаждение, дразнили и отступали, шептали что-то друг другу на ухо и наконец слились в объятиях с первобытным, захватывающим дух пылом.

Солнечный свет медленно угасал. В небе еще горел закат, и ее глаза и зубы блестели в поздних отсветах, но в ее волосах уже сгущалась тьма.

Мы долго лежали рядом и отдыхали. Наконец Даниэль прозаично спросила:

— Я так понимаю, что горячей воды в доме нет?

— Должна быть, — лениво ответил я. — Раз отопление работает, значит, и горячая вода быть должна. Все работает: и свет, и водопровод.

Мы встали, пошли в ванную, включили воду, а свет включать не стали. В ванной было темнее, и мы двигались в полумраке, словно тени, почти не видя друг друга, лишь угадывая присутствие другого.

Я включил горячий душ. Даниэль вместе со мной шагнула в ванну, и мы снова занялись любовью под упругими струями воды, лаская друг друга нежно и страстно. Она обвила руками мою шею, ее живот прижимался к моему… Мне еще никогда в жизни не приходилось до такой степени сливаться с женщиной. Наконец я выключил воду.

— Полотенца нет, — сообщил я. — Ничего, мешки сгодятся.

Мы разобрали свое ложе, вытерлись, оделись и поцеловались еще раз, целомудренно, чувствуя себя свежими и чистыми. Было уже почти темно, когда мы снова расстелили мешки в гостиной, выключили отопление, вышли из дома и заперли дверь.

Перед тем как сесть в машину, Даниэль еще раз оглянулась на дом.

— Интересно, что он думает?

— Он думает: «Вот так так!»

— Ты знаешь, на самом деле и я тоже.

Мы вернулись в Лондон не по шоссе; а по старым дорогам, петляя по улицам многочисленных городков, пустынным в этот воскресный вечер, останавливаясь у светофоров, короче, растягивая путешествие. В конце концов, я припарковал машину в центре Лондона, и мы немного побродили по городу, читая меню ресторанчиков. Мы пообедали в шумном французском бистро. Там были красные клетчатые скатерти и гитарист неопределенного пола. Мы сидели в уголке и держались за руки. Потом нам подали счет, написанный мелом на грифельной доске.

— Тетя Касилия вчера вечером сказала, в числе прочего, что приличия — дело святое, а воздержание — вовсе нет, — сообщила Даниэль позднее, когда подали кофе. Глаза ее лукаво блестели.

Я удивился, рассмеялся, поцеловал Даниэль и через некоторое время отвез ее на Итон-сквер, как того и требовали приличия. На следующий день у меня были скачки в Виндзоре. Я оставил машину на железнодорожной станции и доехал до жокейских ворот ипподрома, рядом с которыми была расположена весовая, на такси.

Принцессы в тот день не ожидали: ее лошади в скачках не участвовали. У меня было две лошади Уайкема и две лошади тренера из Ламборна, и мне во всех четырех скачках удалось занять первое или второе место. Владельцы были рады, конюхи довольно ухмылялись. Сияющий Банти Айрленд сообщил, что у меня, видать, пошла счастливая полоса, самая большая за всю мою жизнь. Я прикинул, каковы шансы, что в четверг я упаду и что-нибудь себе сломаю, и понадеялся, что этого не случится и что Банти таки прав.

Помощник пообещал отвезти меня на станцию на своем фургончике. В моей просьбе не было ничего необычного. Он читал вслух заметки из «Знамени», не скрывая своего неодобрения.