Нарисуем

…Перед рассветом (каким, на хрен, рассветом!) я, вроде, немного задремал и тут же был разбужен надсадным кашлем за стеной. Сосед наш все понимал и в промежутках между приступами кашля шепотом матерился, как бы тем самым извиняясь.

— Да, каждое слово слышно! — не удержался я.

— Значит, каждое слово должно быть прекрасно! — рявкнул Пека.

Носитель кашля перешел в кухню, которая находилась за другой стенкой, и кашлял там. Пека вышел с чайником. Сосед начал что-то недовольно бубнить, но Пека снова гаркнул:

— С началом прекрасного дня, дорогой товарищ!

Пека вернулся с чайником.

— Ну ты как? — спросил я его.

— Нарисуем!

«Театр» был полон — все сопки уставлены людьми, и разговоры, ясное дело, шли о «премьере».

— Если быстро выкатят вагонетки с рудой — значит, не уходили от взрыва с горизонта, сразу гребли. Хотя бы один в экскаваторе должен остаться. Вот так!

— Забоится!

— Чкалов не забоится!

Так рождается эпос. В двенадцать утра — я уже как-то стал отличать утро от вечера — по сопкам пронесся последний вздох, и все затихло, как перед увертюрой. И вот донесся «удар литавр», сопки вздрогнули. Ну! Пошла томительная пауза. «Театр» был во мгле, освещена лишь «сцена» — рудничный двор. И вдруг — Пьяная Гора осветилась солнцем! На мгновение выпрыгнуло, как поплавок, — и почти тут же скрылось. Не подвело! И тут из тоннеля у нас между ног пошла за электровозом сцепка вагонеток с рудой… «О-о-ох!» — пронеслось по сопкам. На последней «грядке» руды, выкинув вперед ноги в грязных сапогах, лежал Пека. Все! Во всем «театре» словно волной посрывало каски. Пека был недвижим. Меж ног у него белело что-то длинное… лопата? И тут учудил? Или что это? Не разглядеть. И вдруг «это», метра полтора белизны, стало медленно и как-то угрожающе подниматься! И наконец ручка лопаты (то была она) приняла строго вертикальное положение. Вот так! Все каски беззвучно взлетели, потом докатился рокот: «Ур-ра-а!» Открылись воротца комбината, и «катафалк» скрылся в дымном аду.

— Да он мертвый был. Не понял? С того света вставил всем.

— Был, но нету, — в больнице сказали мне. Кинулся в «Шайбу». Полный шабаш! Пека с Опилкиным и другими соратниками плясали боевой уйгурский танец, а кто не плясал — бил ладонями в такт! Ворвался Кузьмин, обнял Пеку, что-то ему сказал. Расцеловались. Подплясали ко мне.

— У меня сын будет! — крикнул Пека сквозь гвалт.

Кузьмин, видимо, сообщил ему. «Награда нашла героя». А может… это мой сын? Формально я сделал все, что в таких случаях положено… Вдруг? Размечтался! С дочерью разобраться не можешь — а еще сына тебе!

— Не волнуйся, — я обнял Пеку, — я пока позабочусь о нем.

— Во! — Пека подарил любимый свой жест.

Этим же жестом и провожал.

— Собирайся в темпе, сейчас вертолет летит санитарный, в аэропорт забросит тебя. Только быстрее давай, им еще надо в стойбище лететь, там сразу трое рожают.

— Надеюсь, не от тебя?

Пека радостно захохотал.

Ветер от винта кружил мусор, Пека метался внизу, в шикарных своих шубе и шапке, в длинных патлах искусственного меха, кружимых ветром, радостно бил по сгибу руки, сразу несколько его громадных теней ломались на сопках вдали… То уже эпос.

И на «Ленфильме» вдруг все это страшно понравилось, даже все приветствовать стали друг друга Пекиным «жестом от локтя», как я показал, — все, включая директора. Новые времена!

— Звони Пеке своему! — Журавский, прогрессист, в коридоре студии меня сгреб по-медвежьи.

— Ладно, сейчас на почту пойду.

— Какая, на хер, почта?! — радостно он орал. — Ко мне пошли!

Во времена! Зашли в его кабинет, весь уставленный кубками киношных побед — и я теперь здесь!

— Пишите все как есть! — Журавский на большой стол лист бумаги пришлепнул, будто все на одном этом листе поместится. — Давай! Страна должна знать своих героев! Звони!

По наивности я подумал, что слово «герой» спонтанно вырвалось у него, но у таких людей мало что бывает спонтанно.

— Алло! — Пека отвечает как-то сонно, словно не родной. Разбудил? Им, на заполярном севере, не угодишь! Когда спят, когда бодрствуют — не разберешь.

— Ты, наверно, в коридоре босой стоишь? — пытаюсь какую-то человечинку дать.

— Не волнуйся. Телефон теперь в комнате у меня.

О! Большой успех! Не зря, значит, старался, жизнью рисковал.

— Надо бы увидеть тебя.

— А не ослепнешь?

— В каком смысле?

— Так я теперь Гертруда. Отстаешь от жизни. Не слыхал?

— Гертруда? — повторил я изумленно.

Что за Гертруда? Двинулся умом? Глянул на Журавского — тот радостно улыбался, кивал — и вдруг, глядя через свои толстые окуляры на меня, схватил ручку и написал на том самом листе бумаги: «Герой труда!» И мне лист подвинул.

— Герой труда?! — вскричал я.

— Газеты надо читать, — изрек Пека.

— Поздравляю. Так давай теперь снимем, как было все!

— Нет.

— Что значит — нет?

— То… Дублей не будет. Хочешь — сам делай их.

— А первый-то раз… все на самом деле было? — вдруг злобно меня осенило.

Пека захохотал самодовольно:

— Вот это интересный вопрос!

— Значит, правда не волнует тебя? — я решил на резкость пойти.

— А что — правда? — совсем уже сонно говорил, как большой начальник. — Правда, что мне квартиру надо получить.