Нарисуй мне дождь

Мы договорились пойти в кино, смотреть французскую кинокомедию с Луи де Фюнесом. Один и тот же отечественный фильм неделями демонстрируется во всех кинотеатрах города. Посмотришь один раз, и смотреть больше нечего. Разве что, пойти на тот же фильм еще раз, но такого желания ни разу не возникало, ни у Ли, ни у меня. Иностранные кинофильмы лишь изредка появлялись на экранах наших кинотеатров, французская кинокомедия, это целое событие в культурной жизни города.

Я уже купил билеты, простояв почти два часа в очереди в предварительную кассу. Много раз среди напряженно перетаптывающихся, стоящих затылок в затылок любителей иностранного киноискусства прокатывались зловещие слухи о том, что билеты на исходе, вот-вот кончатся или уже кончились, и осталась только броня для особо замечательных людей. Но проверенная истина о том, что «все проходит», восторжествовала, и после томительного ожидания и всех треволнений, я держал в руке две синие бумажки с проставленными местами в дальнем углу зала, откуда вообще проблематично было что-нибудь увидеть, разве что услышать.

Я обладал билетами, которые с таким вожделением желал заполучить, но вместо радости, желчь отравою разлилась во мне. Я задавал себе вопрос, стоит ли иноземный комедиант, хоть и с дворянской приставкой «де», таких моральных и физических трат? Только Ли одним своим появлением могла развеять мои сомнения, она одна умела примирять меня с жизнью. Я вдруг затосковал по ней и отправился ее разыскивать по всем памятным местам. Я искал ее всюду, но без результата. Под ногами то шуршали желтые листья, то хрустел лед замерзших луж. Когда уже совсем стемнело, я добрался до последней инстанции и отворил дверь в «Чебуречную». Как обычно в это время здесь было полно народа, под шум общего говора над головами слоями перемещался сизый дым.

– Ну, шо ты, зайчик, столбычишь тут вжэ битый час та мнешься? – ласково увещевала застенчивого выпивоху буфетчица Софа, глядя на него, как на личное горе. – Скажи мне, шо тебе надо и я тебе отвечу, почему не могу тебе этого дать…

Вдыхая густой дух выдохшегося пива, я искал Ли. Вокруг кирпичные рожи да разинутые рты. За одним столом кто-то плачет, за другим, регочет, за третьим, назревает скандал. Упившаяся ватага селян, сдвинув два стола, толстыми и тонкими голосами тянут, как кота за хвост песню про Днепр широкий, который, не выдерживая этого мучительства «рэвэ та стогнэ». В углу кто-то терзает гармошку, ее жалобное хныканье перекрывают то ли рыдания, то ли вскрики истязаемого человека. О том, что это песня можно догадаться лишь по косвенным признакам: периодическому взвизгиванию и припеву: «Ой, мамань, мамань радная, наради меня назад!»

Мне знаком по Херсону воровской фольклор: веселые частушки карманников, слезливые романсы убийц, долгие баллады бродяг, разухабистые песни поездных воров. Здешний же репертуар удручающе убог, воют, как голодные псы. Оставаться в этом окружении трезвому, не было никакой возможности. Но и пить сегодня не хочется, возвращаться в общежитие, тоже. Я вышел и стал у входа, как витязь на распутье. Ноги дальше не несли.

У тебя, у курносой,
Сигарета во рту.
За стакан кальвадосу
Продаешь красоту…

Толкнула меня меж лопаток чья-то плясовая. Куда идти? Где ее искать? Неужели, я ее не встречу? Трудно придумать что-то другое, что могло бы на меня подействовать столь удручающе: вечер, да и весь день без нее – непрожитое время.

– Подкинь деньжат, братан! – просипел мне на ухо незаметно подступивший ко мне пьянюга.

От неожиданности я чуть не подпрыгнул. Еще один обиженный жизнью неудачник. У него испитая мордень и наглый взгляд выпуклых глаз. Трясущимися руками зябко кутается в замызганный плащ. Даже здесь, на улице, от него смердит мочой. Поначалу он вызвал у меня смешанное чувство смутной жалости и отвращения. Однако, при всей своей жалкости, держится он с видом собственного превосходства. Меня задел его развязно-требовательный тон, а еще больше, преподлое выражение его физиономии.

– Я б тебе их подкинул… – неуверенно начал я, – Да еще потеряешь, – и уверено закончил. Не стоит таким тоном у меня что-то вымогать.

– Жалко, стало быть. Что ж, мои соболезнования, – его губы скривились в презрительной ухмылке, обнажив золотой зуб, а рядом с ним прореху из двух-трех отсутствующих зубов. Где ж ты их посеял, соколик? Не иначе, как при подобных обстоятельствах.

– Представь себе, не жалко, – разъясняю я. – Но, пока у тебя денег нет, ты нищий и у тебя никаких проблем, а если я тебе их дам, станешь богатым, начнешь голову ломать, что с ними делать. Лишняя головная боль. Гуляй, как есть, порожняком.