Нарисуй мне в небе солнце

– Одна, – вздохнула я. – Хорошо, давай поедем. На полу и правда спать жестко, холодно. Только, Вова, с одним условием. – Я твердо посмотрела Вовке в глаза. – Лоджия не лоджия, не знаю, как ты будешь, но… Ты сможешь выполнить это условие?

– Смогу! – легко ответил Вовка. – А ремонт – ты не переживай! За два дня закончим! У меня приятель есть, он все сделает! А я помогу, если нужно! Хочешь, вообще потолки другие…

Вовка начал увлеченно предлагать, что и как сделать в моей квартире, а я не стала объяснять, что затеяла ремонт вовсе не для того, чтобы обновить обои. То, что Вовка стоял сейчас рядом со мной, я восприняла как знак судьбы.

Слова своего Вовка сдержать не смог, лег на лоджии, на раскладушке, там было на самом деле просторно и не холодно, но пришел ко мне в комнату в первую же ночь. Он был счастлив, а я плакала. Он вытирал мне слезы и не слишком расстраивался, обещал, в следующий раз я плакать не буду. Нет, я не люблю его и никогда не полюблю. Почему? Никто этого объяснить не может. Не знаю. Не совпадают какие-то таинственные поля.

Почему, видя Сташкевича, я чувствую волнение, радостное, чуть тревожное, почему мне нравится в нем все – как он весело взглядывает на меня, как молчит, как философствует, как шутит. Мне нравится звук его голоса, запах его волос, прикосновение его рук. Мне милы его недостатки и восхищают не такие уж выдающиеся достоинства. Я прощаю то, что в принципе простить невозможно. Я ему прощаю собственное одиночество.

А Вовка… Упрямо, неистово он доказывал, что лучше его никого нет. Чем больше он доказывал, тем меньше у меня оставалось сомнений – нет, никогда, ничего не получится. Не нравится он мне. Не нравится, как сильно меня любит. Может быть, у меня какой-то сломанный ген? Почему бы мне не купаться в его любви? Я что, ищу страданий? Нет. Если бы я не знала Сташкевича, наверное, полюбила бы Вовку. Или бы притерлась к нему.

Утром я не уехала и на следующий день не уехала. После театра он меня встретил, и я не смогла сказать «нет». Не потому что жалела Вовку, а потому что надеялась – а вдруг произойдет чудо, и я его полюблю? Привыкну, притерплюсь… Все думала – не поехать ли мне к маме, но как представила, что разнюнюсь и расскажу маме все… Ей будет очень больно. Она не так меня воспитывала. У меня нет никаких моральных устоев.

Никита так и не развелся, а я его люблю, жду и прощаю. Он пропадает, я даже не знаю, где он бывает – у бывшей и небывшей жены, еще у кого-то, у какой-то девушки, постоянной или случайной…

Вовка встретил девушку, она то ли беременна, то ли ему так говорит, потому что любит и не хочет его терять. Вовка любит не девушку, а меня, до дрожи, трепещет от одного моего прикосновения.

А я, замыкая этот круг, люблю Нику и всячески пытаюсь его забыть, но у меня не получается. Для этого я мучаю и обманываю Вовку, а он – еще кого-то.

Чем мне поможет мама? Будет плакать вместе со мной и думать, где, когда она что-то упустила, где была не права, почему я полюбила страдать, а не радоваться жизни – ведь иначе нельзя объяснить то, что я три дня провела у Вовки, пытаясь раствориться в его любви, не растворилась и уехала к себе домой доклеивать обои, ходить вокруг молчащего телефона и ждать Никиного звонка.

Когда я была маленькой, у нас был хороший зеленый двор. Мы делали в песочнице клады. Спрячешь что-то очень ценное – иностранную монетку с изображением шведского короля или красивую розовую пуговицу от маминого нового пальто, прикроешь стеклышком и засыпешь сверху песком. Потом, назавтра, придешь смотреть. Раскопаешь – посмотришь, можно еще что-то добавить, бусину или цветок акации, упругий, с плотными лепестками, и снова закопаешь. А потом через какое-то время начинаешь искать – и его нет. Нет, и все тут. Куда девались эти клады, для меня осталось загадкой. Уходили в землю, наверно, чтобы их раскопал кто-то через сто лет, удивился – какие чудеса есть в земле, нашел древнюю монетку, как я однажды нашла двухкопеечную монетку двадцать четвертого года, тяжелую, медную. Найдет, удивится, подумает обо мне, представит, какая я была… Так мне маленькой казалось.

Я не спала, мыла и расставляла банки на кухне. Все пустые – для сахара, соли, пшена… Я держу банки, как было заведено у мамы дома, и отдельно – все, что в них надо насыпать, – в шкафчике, просто в пакетах. Я вспоминала свое детство, двор, маму в длинном розовом пальто, клады, исчезающие в земле, сладкую сирень, терпкую мякоть барбариса, росшего в нашем дворе в изобилии. Я почти все закончила в квартире. У меня теперь были светлые двери, чистейший потолок и новые обои с выпуклыми цветочками, которые крайне оживляли мою жизнь, потому что постоянно двигались, когда я переводила взгляд, привыкнуть к этому я пока не могла.

В половине седьмого утра позвонил Ника и сказал, тихо и безнадежно:

– Я тебя люблю по-прежнему.

– Я не могу с тобой разговаривать, у меня ремонт, я занята, – ответила я ему, в первый раз за эти полтора месяца.

– А я все равно люблю тебя по-прежнему, – повторил Ника.

– Ты никогда меня не любил, Никита.