Нарисуй мне в небе солнце

– А может, рискнем до театра? Вроде машин мало, воскресенье. Давай, и поболтаем по дороге.

– Давай.

Давно я ни с кем посторонним не говорила о Нике. Те, кто что-то знал – мама, Алька да Ирка, – уже и слышать о нем не хотели. Одно и то же: жду, терплю, надеюсь. Он пришел – не пришел, куда-то уехал, потом примчался с цветами, опять счастье, опять я про всех и вся забыла, потом наступил ноябрь, и у Никиты депрессия, а потом – Новый год, и у Никиты растет сын и хочет встречать Новый год в Лапландии, кататься на оленях, а вот и весна, и у Никиты весеннее обострение мужских комплексов, и он должен проверять себя, знакомиться, влюбляться, а там и середина лета, и Никиту раздражает, что у меня в театре мертвый сезон, а ему надо ходить на работу, ходить, ходить, сидеть под ледяным кондиционером до шести часов, и у него очень плохое настроение, очень. И Никита берет отпуск и внезапно летит на какие-то острова. А приезжает – понимает, что ему без меня – никак. А потом, как положено – осень, депрессия, Никита пишет стихи, в которых я неожиданно узнаю, на каких островах он был и как летал к звездам – таков был полет его страсти, пока по Индийскому океану ходил тайфун, – с кем летал, не уточняю, потому как стихи подарили мне, наивно, с надеждой, что я похвалю поэта – за рифму, за искренность. И я хвалю.

Я хвалю, я терплю, я меняю одежду, чтобы быть другой, я готовлю праздничные ужины, если вдруг Никите кажется, что я мила ему в качестве хозяйки, и ярко крашу губы и еду с ним в ночной клуб, если ему кажется, что жизнь проходит мимо, и именно в неоновом свете дискотеки он сможет ее найти, удержать на отметке «юность», свою жизнь. О моей жизни – речи нет. И я все это терплю.

Я двести раз пыталась разорвать этот канат, опутавший меня, эту невозможную, мучительную привязанность, как затяжную болезнь, как дурную привычку, перестроившую твой организм, каждый день приносящую тебе вред – по капле, по капле, но никак не избываемую. Я пыталась, я пытаюсь. Прошло то время, когда я жила своей любовью. Сейчас я ею мучаюсь. Вот так в двух словах я Маринке и рассказала.

– Я думала, вы уже расстались или близко к тому… – Маринка с любопытством взглянула на меня. – Говорили же девчонки из класса, что у тебя роман с народным артистом…

– Да ничего подобного, Марина! Вот откуда только все знают то, чего я не знаю сама!

– Да видели вас – то ли за ручку, то ли под ручку.

– Такая большая Москва, и ничего в ней не скроешь.

– Знаешь, мне кажется, что надо, то становится явным. Тут какой-то удивительный закон действует.

– Нет, у меня не было романа с народным артистом. Я его любила, да. Но и только. А с Никой…

– Сколько лет вы уже вместе?

– Страшно подумать. Семь, наверное. Или восемь. С перерывами.

– А детей не хочешь? Или боишься?

– Марина, не боюсь и хочу. Но он не хочет.

– Ну а почему ты его не бросаешь?

Я молча опустила голову.

– Ясно. Не можешь.

– Не могу.

– Одна остаться не боишься? Вообще одна? Как соседка моя. Ей сорок пять. Лет пятнадцать все бегала, бегала с одним человеком. А потом постарела, и он теперь бегает с другой. Роди ребенка хотя бы.

– У ребенка должен быть отец, так Никита говорит.

– Прав Никита, в этом прав. Какой умный и порядочный человек, надо же! Ладно, загрузила я тебя, прости.

– Ничего. Я все равно об этом постоянно думаю. Не могу вырваться. Просыпаюсь и первым делом понимаю, как все безысходно.

– На самом деле это неправда, просто ты так все видишь, – вздохнула Маринка. – Знаешь, Катя, что я сделала, когда много лет назад поняла, что с первой любовью своей могу погибнуть?

– Марина, ты сильная.

– Сильный у меня иммунитет к дерьму. А так я слабая. И не забывай, – Маринка улыбнулась, – что я была одна на всем свете.

Мне стало стыдно, я правда что-то совсем забыла, что Маринка – круглая сирота с десятого класса. Перед выпускным у нее погибли родители. И она сдала все-таки экзамены и даже поступила в медицинский.

– Что ты делала, когда все поняла про свою первую любовь? – спросила я.

– Я закрыла дверь на все замки, а ключ… – Маринка засмеялась.

– Выбросила в окно?

– Да ну конечно! Чтобы кто-то подобрал? Спустила в унитаз.

– Смылся?

– Смылся. А Аркаша, любовь моя, сидел под дверью двое суток.

Маринка по привычке все смеялась собственным словам. Я с интересом наблюдала за своей одноклассницей. Ведь если бы у меня в какой-нибудь роли был такой текст, я бы вряд ли смеялась. Сделала бы брови домиком, постаралась бы заплакать, вспоминала бы свои сердечные раны. А Маринка смеется.

– Соседи даже милицию вызывали, – продолжила она.

– А ты?

– А я еще шкаф придвинула, чтобы он дверь не вышиб, и сама ревела с другой стороны. Выла белугой. Три дня. Два – пока он там сидел и тоже плакал, бился в дверь, то головой, то ногами, то просто скулил. И еще сутки – после, когда он ушел, а я все рыдала, пока мне плохо от слез не стало. А потом устроилась на две ставки нянечкой и домой только раз в неделю приходила, ночевала в больнице. Чтобы Аркашу не пустить к себе ненароком. Я понимала, что мне с ним – крышка.

– Почему, Марин?

– Он был больным человеком.

– Алкоголиком?