Наркокапитализм. Жизнь в эпоху анестезии

Всякая толпа стремится стать крупнее; всякая толпа стремится выйти за свои пределы, чтобы неминуемо включить в себя все большее число индивидов; возбуждение – это название, данное принципу загрязнения, который обусловливает такое включение. Хотя, по Тарду, это могло касаться только «публики» – той разновидности толпы, которую он освободил от ярлыка толпы, – на самом деле это характеризовало каждую форму, как прекрасно понимали все те, для кого они представляли собой своего рода амальгаму. Единственная политика – это политика возбуждения, и всякая попытка покончить с возбуждением должна пониматься как попытка покончить с политикой, чтобы политика как средство проверки бытия индивидов не имела места[158]. В самом деле, ни в какой момент своего развития наркокапитализм не переставал доказывать необходимость сделать невозможной любую политику, продвигая антропологию, с которой можно было бы снять всякое возбуждение, а вместе с ним и возможность его вирализации. Выдвижение бытия в центр этой антропологии было не чем иным, как первой фазой жеста уничтожения всего, что могло напоминать переживание внешнего или движение к выходу. Сторонники этой антропологии знали: уход в пределы бытия означал конец всякой возможной политической агитации – если принять, что политика, как возбуждение, обязательно предполагает деидентификацию, выход за рамки бытия. Политика есть все, что ведет к коллапсу бытия, все, что демонстрирует нестабильность, неустойчивость, проницаемость, непоследовательность; политика есть все, что продолжает ускользать от режима порядка, посредством которого бытие может быть институциировано или гарантировано. Сказать, что нет никакой политики, кроме возбуждения, значит сказать, что нет никакой политики, кроме désêtre – есть только политика амока, того, что ускользает от контроля, сковывающего субъектов в пределах бытия. Идея о том, что политика сможет быть рациональным делом, с которым совместимы субъекты, освобожденные от движений возбуждения, является излюбленной мантрой наркокапитализма: она лучше всего укрепляет его власть над рассматриваемыми субъектами; она же и утверждает их в качестве субъектов. Следовательно, если мы хотим избавиться от наркокапитализма, мы должны сначала избавиться от этой идеи, а затем от всех сопутствующих ей психополитических аксессуаров, чтобы, наконец, смириться с тем, что составляет безумную основу каждой человеческой группы – безумием, единственно способным даровать нам надежду.

Эпилог Путь наверх

§ 51. Век анекситации[159]

В тот день, когда Мортон и Джексон решили защитить патентом открытую ими новую технику хирургической помощи, они сделали нечто такое, важность чего трудно переоценить: заложили основы новой концепции субъекта. Веками боль оставалась препятствием, которое не удавалось обойти ни одному хирургу – своего рода стеной, сродни гравитации, мешавшей строителям самолетов[160]. Эту стену можно было рассматривать по-разному, но для хирургов лишь одно имело действительно важное значение: боль, испытываемая пациентами во время операции, делала их неуправляемыми. К трагедии чаще приводила не некомпетентность хирурга, а крики и движения человека, лежавшего на операционном столе и переживавшего этот период как пытку[161]. Благодаря методу, открытому Мортоном и Джексоном, об этой проблеме можно было забыть; теперь в операционной царило спокойствие, позволявшее хирургу практиковать свое искусство без влияния душевных (или телесных) страданий пациента на его работу. Анестезия превратила индивидов в субъектов посредством вмешательства химического метода, приведшего к ограничению всего, что в них относилось к миру «возбуждения» – это слово часто употребляли первооткрыватели данного метода[162]. Возможно, вместо открытия эпохи анестезии лучше было бы говорить об открытии эпохи анекситации – эпохи упразднения принципа одушевления индивидов, превращения их в простые тела, подлежащие исследованию и манипуляции. Благодаря анестезии хирурги обрели покой: анестезированное тело – это тело, которое не причиняет беспокойства и наконец-то совпадает с самим собой, то есть с тем, что от него ожидается в контексте его операбельности[163], его пригодности к операции. Следовательно, стать субъектом операции – значит стать более или менее организованной материей, материальной массой органов и плоти, готовой к фиксации, ремонту, ампутации, осмотру и так далее[164]. В то же время в политическом словаре появилось новое слово, прежде обозначавшее то, что мы в конечном итоге назвали «толпой»: слово «массы». Это не случайно; вместе с превращением предмета в материю происходило кое-что еще. Толпы должны были стать материей, чтобы вы могли забыть, что у них есть душа.