Нарния. Космическая трилогия

— Я и сам удивляюсь его жестокости, — сказал Рэнсом. — Но, в сущности, можно ли ожидать, чтоб он судил о наказании как филантроп девятнадцатого века? Кроме того, он никак не поймет, что я не полновластный король.

— Он… он верит в Бога? — спросил Димбл.

— Да, — отвечал Рэнсом. — А оделся я так, чтобы его почтить. Он пристыдил меня. Он думал, что мы с Макфи — рабы или слуги. В его дни никто не надел бы по своей воле бесцветных и бесформенных одежд.

Мерлин заговорил снова.

— Кто эти люди? — спросил он. — Если они твои рабы, почему они столь дерзки? Если они твои враги, почему ты терпишь их?

— Они мои друзья, — начал Рэнсом, но Макфи перебил его.

— Должен ли я понять, доктор Рэнсом, — спросил он, — что вы предлагаете нам включить в нашу среду этого человека?

— Не совсем так, — отвечал Рэнсом. — Он давно с нами. Я могу лишь просить вас, чтобы вы это признали.

Мерлин обратился к Димблу:

— Пендрагон сказал мне, что ты считаешь меня жестоким. Это меня удивляет. Третью часть имения я отдавал нищим и вдовам. Я никого не убивал, кроме негодяев и язычников. Что же до женщины, пускай живет. Не я господин в этом доме. Но так ли важно, слетит ли с плеч ее голова, когда королевы и дамы, которые погнушались бы взять ее в служанки, гибли за меньшее? Даже этот висельник (cruciarius^{109}), что стоит за тобою, — да, да, я говорю о тебе, хотя ты знаешь лишь варварское наречие! — даже этот жалкий раб, чье лицо подобно скисшему молоку, ноги — ногам аиста, а голос — скрипу пилы о полено, даже он, этот карманник (sector zonarius) не избежал бы у меня веревки. Его не повесили бы, но высекли.

— Доктор Рэнсом, — сказал Макфи, — я был бы вам благодарен…

— Мы все устали, — перебил его Рэнсом. — Артур, затопите камин в большой комнате. Разбудите кого-нибудь из женщин, пусть покормят гостя. Поешьте и сами, а потом ложитесь. Завтра не надо рано вставать. Все будет очень хорошо.

4

— Да, нелегко с ним, — сказал Димбл на следующий день.

— Ты очень устал, Сесил, — сказала его жена.

— Он… с ним трудно говорить. Понимаешь, эпоха важнее, чем мы думали.

— Я заметила, за столом. Надо было догадаться, что он не видел вилки… Сперва мне было неприятно, но он так красиво ест…

— Да, он у нас джентльмен в своем роде. И все-таки… нет, ничего.

— А что было, когда вы разговаривали?

— Все приходилось объяснять и нам и ему. Мы еле втолковали, что Рэнсом не король и не хочет стать королем. Потом он никак не понимал, что мы не британцы, англичане… он называет это «саксы». А тут еще Макфи выбрал время, стал объяснять, в чем разница между Шотландией, Ирландией и Англией. Ему кажется, что он — кельт^{110}, но он такой же кельт, как Бультитьюд. Кстати, Мерлин Амвросий изрек о нем пророчество.

— Какое?

— Что еще до Рождества этот медведь совершит то, чего не совершал ни один медведь в Британии. Он все время пророчествует, кстати и некстати. Как будто это зависит не от него… Как будто он и сам больше не знает… просто поднялась в голове заслонка, он что-то увидел, и она опустилась. Довольно жутко.

— С Макфи они ссорились?

— Да нет. Мерлин не принимает его всерьез. Кажется, он считает его шутом Рэнсома. А Макфи, конечно, непреклонен.

— Говорили вы о делах?

— Более или менее. Нам очень трудно понять друг друга. Кто-то сказал, что у Айви муж в тюрьме, и он спросил, почему мы не возьмем тюрьму и его не освободим. И так все время.

— Сесил, а будет от него польза?

— Боюсь, что слишком большая.

— То есть как это?

— Понимаешь, мир очень сложен…

— Ты часто это говоришь, дорогой.

— Правда? Неужели так же часто, как ты говоришь, что у нас когда-то были пони и двуколка?

— Сесил! Я сто лет о них не вспоминала.

— Дорогая моя, позавчера ты рассказывала об этом Камилле.

— О, Камилла! Это дело другое. Она же не знала!

— Допустим… ведь мир исключительно сложен…

Оба они помолчали.

— Так что же твой Мерлин? — спросила миссис Димбл.

— Да, ты замечала, что все на свете, совершенно все, утоньшается, сужается, заостряется?

Жена ждала, зная по опыту, как разворачивается его мысль.

— Понимаешь, — продолжал он, — в любом университете, городе, приходе, в любой семье контрасты не так четко выделялись. А потом все станет еще четче, еще точнее. Добро становится лучше, зло — хуже; все труднее оставаться нейтральным даже с виду… Помнишь, в этих стихах, небо и преисподняя вгрызаются в землю с обеих сторон… как это?., «пока не турурум ее насквозь». Съедят? Нет, ритм не подходит. Проедят, наверное. И что с моей памятью? Ты помнишь эту строку?

— Я тебя слушаю и вспоминаю слова из Писания о том, что нас веют, как пшеницу.^{111}

— Вот именно! Может, «течение времени» означает только это. Речь не об одном нравственном выборе, все разделяется резче. Эволюция в том и состоит, что виды меньше и меньше похожи друг на друга. Разум становится все духовней; плоть — все материальней. Даже поэзия и проза все дальше отходят одна от другой.

С легкостью, рожденной опытом, матушка Димбл отвела опасность, всегда грозившую их беседам.

— Да, — сказала она. — Дух и плоть. Вот почему таким людям, как Стэддоки, не дается счастья.