Народная Русь

Среди песен, распеваемых об эту пору по деревенской Руси — свадебных и всяких иных, можно в глуши, сохраняющей дольше других мест память о старине, услышать и теперь стародавнее песенное сказание о взятии Казанского царства. Песенники-сказатели неизменно приурочивают его ко дню Казанской. «Середи было Казанскаго царства что стояли белокаменны палаты, а из спальни белокаменной палаты ото сна тут царица пробуждалася, царица Елена Симеону-царю она сон рассказывала…» — начинается эта простодушно-наивная песня, немало, впрочем, погрешающая перед правдою былого. Далее следует самый рассказ обо сне царицы: «А и ты встань, Симеон-царь, пробудися! Что ночесь мне царице мало спалося, в сновиденьице много виделося; как от сильнаго Московскаго царства кабы сизой орлище встрепенулся, кабы грозная туча подымалась, что на наше ведь царство наплывала!»… Сон, по песне, оказывается вещим. В то самое время, когда царица рассказывала его царю, — «из того ли из сильнаго Московскаго царства подымался великий князь московский а Иван, сударь, Васильевич, прозритель, с теми ли пехотными полками, что со старыми славными казаками. Подходили под Казанское царство, за пятнадцать верст становились они подкопью под Булат-реку, подходили под другую под реку под Казанку, с черным порохом бочки закатали, а и под гору их становили, подводили под Казанское царство; воску яраго свечу становили, а другую ведь на поле-лагере: еще на поле та свеча сгорела, а в земле то идет свеча тишея. Воспалился тут великий князь московский, князь Иван, сударь, Васильевич, прозритель, и зачал канонеров тут казнити. Что началася от канонеров измена, что большой за меньшаго хоронился, от меньшаго ему, князю, ответа нету; еще тут-ли молодой канонер выступался: — «Ты, великий, сударь, князь московский! Не вели ты нас, канонеров, казнити: что на ветре свеча горит скорея, а в земле со свеча идет тишея!" Призадумался князь московский, он и стал те-то речи размышляти собою, еще как бы это дело оттянута. Они те-то речи говорили, догорела в земле свеча воску яраго до тоя-то бочки с черным порохом, — принималися бочки с черным порохом, подымало высокую гору, разбросало белокаменны палаты. И бежал тут великий князь московский на тое ли высокую гору, где стояли царские палаты. Что цари-ца Елена догадалась, она сыпала соли на ковригу, она с радостью московского князя встречала, а того ли Ивана, сударь, Васильевича прозрителя; и за то он царицу пожаловал и привел в крещеную веру, в монастырь царицу постригли. А за гордость царя Симеона, что не встретил великаго князя, он и вынял ясны очи косицами; он и взял с него царскую корону и снял царскую порфиру. Он царской костыль в руки принял»… Песня кончается совершенно неожиданным, довольно далеким от летописной правды четверостишием:

«И в то время князь воцарился
И насел в Московское царство,
Что тогда-де Москва основалася;
И с тех пор великая слава!»…

Очевидно, первообраз этого сказания, нашептанного народу памятью былого, с течением времени подвергся посторонним наслоениям и слился с ними, утратив свою первоначальную точность и ясность.

26-е октября — день памяти святого великомученика Димитрия Солунского, Димитриев день. С этим назимним праздником соединено в народном представлении воспоминание о приснопамятной Куликовской битве и помилование павших во время нее на поле брани. «Дмитровская суббота» установлена в церковно-православном обиходе, по почину преподобного Сергия, Радонежского чудотворца, великим князем Димитрием Донским[77]. Царь Иван Васильевич Грозный подтвердил особым указом святоотеческое постановление и «повелел петь панихиды и служить обедни по всем церквам и общую милостыню давать, и кормы ставить» в этот день.

Дмитриев день, празднуемый не только в честь св. Димитрия Солунского, но и в память великого князя Димитрия Донского — слывет по многим местам народной Руси за «дедову родительскую». Эта последняя начинается с 26-го дня октября-назимника и кончается через семь суток. «На дедовой неделе и родители вздохнут!» — говорят в народе, твердо памятующем о том, что жизнь не кончается здесь — на земле, а в таинстве смерти переходит в бесконечность.

«Живы родители — почитай, а умерли — поминай!», «Не век жить, а век поминать!», «Покойника не поминай лихом, а добром — как хочешь!», «Знай своих, поминай — наших!», «Знай наших, поминай — своих!», «Кто чаще поминает, тот меньше согрешает!», «Застанешь — пиво пьешь, не застанешь — пивцом помянешь!», «Какова была Маланья — таково ей и поминанье!», «Добром поминай, зло забывай!», «Земля навоз помнит, а человек — кто его кормит!». Такими и многим-множеством других ходячих слов свидетельствует народ о том, как он помнит и чем поминает отошедших в иной мир.