Народная Русь

Изо всех былинных коней выделяется конь Ивана гостиного сына — близкий по своему норову к сказочным «сивкам-буркам, вещим кауркам», о которых ведут на сотни ладов-сказов свою пеструю речь русские сказочники. Об этом коне спелась-сказалась в стародавние годы целая былина. «Во стольном во городе в Киеве, у славнаго князя Владимира было пированье, поместной пир, было столованье, почестней стол на многи князи, бояра и на русские могучие богатыри и гости богатые»… — начинается она, по примеру многих других наших былин. В половину дня, «во полу-пир» хлебосольный князь-хозяин «распотешился, по светлой гридне похаживает, таковы слова поговаривает», — продолжает стихийный певец-народ. «Гой еси, князи и бояра и все русские могучие богатыри!» — возглашает князь: «Есть ли в Киеве таков человек, кто б похвалился на триста жеребцов и на три жеребца похваленые: сив жеребец да кологрив жеребец и который полонен воронко во Большой Орде, полонил Илья Муромец, сын Иванович, как у молода Тугарина Змеевича; из Киева бежать до Чернигова два девяноста-то мерных вёрст промеж обедней и заутренею?» Вызов, брошенный ласковым князем стольнокиевским, может служить явным свидетельством того, что конские состязания были на Руси одною из любимых потех еще во времена киевских богатырей. Многие из них могли — не хвастаясь — похвалиться своими конями, своею посадкой, своим уменьем справиться с конским норовом: но тут, — гласит былина, — произошло нечто неудобосказуемое: «как бы меньшой за большаго хоронится, от меньшого ему тут князю ответу нет». Но вот — выручил всех побратимов-богатырей один: из того стола княженецкаго, из той скамьи богатырския выступается Иван гостиной сын и скочил на свое место богатырское да кричит он, Иван, зычным голосом»… Принял он вызов княжеский, соглашается биться об заклад. «Гой еси ты, сударь, ласковой Владимир-князь!» — возговорил он, — «Нет у тебя в Киеве охотников, а и быть перед князем невольником: я похвалюсь на триста жеребцов и на три жеребца похваленые: а сив жеребец да кологрив, да третий жеребец полонен воронко, да который полонен во Большой Орде, полонил Илья Муромец, сын-Иванович, как у молодца Тугарина Змеевича; ехать дорога не ближняя, и скакать из Киева до Чернигова, два девяноста-то мерных верст, промежу обедни и заутрени, ускоки давать конные, что выметывать раздолья широкия: а бьюсь я, Иван, о велик заклад, не о сте рублях, не о тысяче — о своей буйной голове!» Взвеселил Иван сердце княжее, пришлась Красному Солнышку по душам смелая речь сына гостиного. А за князь-Владимира согласились держать «поруки крепкия» все, кто был на пиру («закладу они за князя кладут на сто тысячей»), — все, кроме одного владыки черниговского: держит он за Ивана. А тот, недолго думав, прямо к делу: выпил за един дух «чару зелена вина в полтора ведра» да и пошел «на конюшню бело-дубову ко своему доброму коню…» А конь-то у Ивана, гостиного сына, не как у других богатырей: он — «бурочко, косматочко, трое-леточко». Вошел богатырь в конюшню, припал к бурочке («падал ему в правое копытечко»), — припал, а сам слезами заливается, плачет, по словам былины, что река течет, — плачет, причитает: «Гой еси ты, мой добрый конь, бурочко, косматочко, троелеточко! Про то ты ведь не знаешь, не ведаешь, а пробил я, Иван, буйну голову свою с тобою, добрым конем; бился с князем о велик заклад, а не о сте рублях, не о тысяче, бился с ним о сте тысячей; захвастался на триста жеребенцов, а на три жеребца похваленые: сив жеребец да кологрив жеребец и третий жеребец полонен воронко, бегати-скакати на добрых на конях, из Киева скакати до Чернигова, промежу обедни, заутрени, ускоки давать кониные, что выметывать раздолья широкия!» Народ-сказатель наделяет богатырских коней не только силой-мочью, но и способностью «провещать голосом человеческим». Это встречается и в былинах, и в сказках, и в песнях. Так и здесь было. «Провещится» Ивану «добрый конь бурочко-косматочко-троелеточко человеческим русским языком», — продолжает безвестный сказатель, затонувший в волнах моря народного. Следом — и самая речь коня: «Гой еси, хозяин ласковый мой!» — говорит он сыну гостиному: «Ни о чем ты, Иван, не печалуйся: сива жеребца того не боюсь, кологрива жеребца того не блюдусь, в задор войду — у воронка уйду! Только меня води по три зари, медвяною сытою пои и сорочинским пшеном корми. И пройдут те дни срочные и те часы урочные, придет от князя грозен посол по тебя — Ивана гостинаго, чтобы бегати, скакати на добрых на конях, — не седлай ты меня, Иван, добра коня, только берися за шелков поводок, поведешь по двору княжецкому, вздень на себя шубу соболиную, да котора шуба в три тысячи, пуговки в пять тысячей, поведешь по двору княжецкому, а стану-де я, бурко, передом ходить, копытами за шубу посапывати и по черному соболю выхватывати, на все стороны побрасывати, — князи, бояра подивуются и ты будешь жив — шубу наживешь, а не будешь жив — будто нашивал!..» Выслушал богатырь речи своего коня доброго, выслушав — не преминул исполнить все «по сказанному, как по писанному». Был ему зов на княжий двор. Привел Иван своего бурку за шелков поводок; начал-принялся Иванов косматочко-троелеточко все выделывать, как и «провещал» своему хозяину. И вот: