Народная война

Если бы я в эту минуту был в состоянии предпринять какие-либо действия, то развязка наступила бы быстро. Но я был так плох, что лишь прохрипел:

— Ты негодяй!

Рысаков поволок меня с печи за ноги. Я упал. Последнее, что я услышал, — дикие вопли Шуры и брань старика Демина — он ругал Рысакова…

Очнулся я в санях, укрытый с головой теплой овчиной. Я услышал глухой скрип полозьев. Меня покачивало с боку на бок, а в животе попрежнему держалась нестерпимая боль. Я вспомнил распоряжение командира и решил — все кончено. Но почему меня не пристрелили там же в комнате, а везут куда-то? Я осторожно приподнял шубу, увидел макушки мохнатых елей и рванул с себя овчину.

— Тихо, Василий Андреевич, тихо, тезка!

Это был Рысаков.

— Еще поиздеваться захотел? — спросил я, пытаясь приподняться.

Рысаков осторожно придержал меня.

— Не сердись, Василий Андреевич, ошибка вышла. Сейчас сам чорт не сразу разберется.

— Куда вы меня везете?

— В лес, в хатку Демина. В село немцы ворвались. Успокойся, все в порядке, а потом поговорим.

«В чем дело, что за перемена с ним произошла?» — думал я, но не стал ни о чем больше спрашивать.

— Если в Уручье нет предателей, немцы нас не достанут. Проверим уручинцев, — проговорил Рысаков.

Голос Демина ответил (я понял, что он правит лошадьми):

— Уручинцев-то мы проверим, да вот не выйдет ли так, что это мы последний раз кого-нибудь проверяем.

Предателей в Уручье не оказалось, и немцы в избушку Демина не пришли. Жизнь в избушке была трудной, она до этого пустовала и не имела ни окон, ни дверей. Спасало нас обилие печей: в избушке была русская печь и две железных — их приходилось топить непрерывно: железо накаливалось докрасна, а согревалась лишь та часть тела, которая была обращена к печке. В помещении тепло не задерживалось.

Поправлялся я медленно. Сережа Рыбаков и Саша Карзыкин от меня почти не отходили. Они ухаживали за мной, кормили. Все еще, видимо, чувствуя неловкость за встречу, которую устроил мне Рысаков, они пытались как-нибудь оправдать своего командира.

— Он у нас дюже крутой, вспыльчивый, но добрый. Вот, чуть не расстрелял вас, а потом быстро отошел…

Однажды ко мне подсел Рысаков и спросил, виновато улыбаясь:

— Получшело?

— Получшело.

— Не сердишься?

— Не сержусь.

— Подняться сможешь?

— Поднимусь.

— Тогда пойдем поговорим.

Мы вышли. Начинался тихий морозный день. Над снегом стояла серая дымка, а на ветвях деревьев висели искристые бусы инея.

Избушку Демина обступал густой смешанный лес, Со всех сторон ее окружали толстые вековые дубы и мохнатые сосны. Огромные, разряженные, точно под Новый год, ели скрывали ее от постороннего взгляда. Рядом с избушкой стоял ветхий и почти с верхом заваленный снегом сарай — укрытие для нашей единственной лошади. На дворе до того было тихо, что слышалось, как стучат по коре деревьев дятлы и трещат сухие ветки, обламываясь под тяжестью снега.

Рысаков молчал, ожидая, что я заговорю первый, а я глядел вокруг и вспоминал Карпыча и рассказанную им легенду.

За рекой за Десной и за Навлинкой,

Во дремучем лесу, во дубравушке,

Стоит дуб с сосной… —

вполголоса проговорил я.

— Что это такое? — спросил меня Рысаков.

— Это песня про партизан. Народ поет. Про хороших командиров…

— Кажется, теперь ты всю жизнь мне будешь глаза колоть, — проговорил Рысаков, воспринимая мои слова как напоминание о той сцене, когда он стянул меня за ноги с печи.

Я спросил Рысакова, что он слышал о Стрельце из Навлинских лесов?

Рысаков удивился:

— Откуда ты его знаешь? Знакомы?

— Он всему народу знакомый. Про него эту песню и поет народ.

Рысаков удивился, как может знать народ о Стрельце, если он не здешний, а из армии пришел с такой же группой людей, как у самого Рысакова, и находится в Навлинском районе.

— Наверное, дела хорошие совершает, потому и знает его народ.

— Да, действует он лихо, — подтвердил Рысаков.

— Ия шел к нему, да вот попал к тебе…

Мы остановились у толстой поваленной сосны. Рысаков смахнул с дерева снег и предложил сесть. Мы сели. Дымка в лесу рассеивалась. Макушки деревьев встретились с лучами солнца и горели светлооранжевыми отблесками. Рысаков отломил сук, очистил его от ветвей и, вычерчивая на снегу, какие-то кружочки и фигуры, начал говорить:

— Вот ты говоришь, я плохо тебя встретил, грубо. А как бы ты поступил на моем месте? Чорт его знает, попробуй, разберись, кто тут бродит — свой или чужой, друг или предатель. Негодяев уже было и перебыло ой-ой сколько, а тут еще случай такой, ну, что ли, небывалый. Как с человеком быть?..

— Конечно, кокнуть, а то вдруг как бы чего не вышло, — перебил я.

— Но ведь не кокнул же и даже наоборот, спас. Хлопцы не дали бы тебя расстрелять, но бросить в Уручье никто бы не помешал. В суматохе все про тебя забыли…