Нарушенная заповедь

Мать вставала каждое утро в четыре часа утра и ставила опару. К пяти приходили две помощницы. В семь тридцать приезжал небольшой фургон «Фиат» и забирал еще не успевшую остыть выпечку, а Елена Павловна с помощницами отправлялись на задний двор. Там, сидя на узловатых стволах сосен, вырубленных при закладке сада, они делились последними сельскими новостями, выкуривали по сигарете и разбегались по домам. К восьми, когда просыпался Михаил Петрович, под колоннадой, за мраморным столом в стиле барокко, его уже дожидалась супруга и сиял начищенной латунью самовар. Елена Павловна, всегда строго следившая за фигурой и в молодости походившая, как в шутку любил говорить муж, на собаку породы русская борзая, прибавила несколько килограммов и теперь, рядом с самоваром, напоминала кустодиевскую купчиху. Яркую, красивую и очень счастливую. На вырученные от продажи пирожков деньги Елена Павловна потихоньку переделывала «большой» дом под свой новый имидж. Она ездила по антикварным магазинам и привозила немыслимый металлолом, который с помощью сельского слесаря, пьяницы с золотыми руками Акимыча, превращался в редкой красоты канделябры, подсвечники, жирандоли… Кованая лестничная решетка, где переплелись лилии, короны и единороги, казалось, вела не на второй этаж загородного дома, а в королевские покои. Михаил Петрович догадывался, откуда ветер дует. В последнее время жена свела близкое знакомство с Марией, учительницей, когда-то мечтавшей сделать из Зеленогорских развалин музей. Именно тонкие манипуляции Марии и служили двигателем происходящих в доме перемен. Но Молчанов-старший открывать глаза жене на истинную подоплеку «дружбы» учительницы не собирался. С одной стороны, сложившееся положение вещей его вполне устраивало, с другой – не поселись он в Лесном, может, что и выгорело бы с музеем-усадьбой, потянулся бы в село ручеек туристов. Дальше-больше: пара ресторанчиков, мотель, гостиница, наскребли бы всем миром на церковь. И выжило бы село. А сейчас, того и гляди, закроется школа, придется детей отправлять в город, в интернат. А на это не всякий родитель согласится, выход один – бежать из села. Эти грустные мысли всякий раз вызывали у Михаила Петровича чувство вины, от которого он и откупался, помогая Елене Павловне в ее начинаниях. Так обстояли дела в то августовское утро, когда Тимур привез в родительский дом Темку и Карину.

Конечно же, бабушка с дедом были очень рады, узнав, что до сентября Артем поживет у них. Тимур себе такого удовольствия позволить не мог – дела банка требовали его постоянного присутствия. Карине пришлось разрываться между сыном и мужем. По вечерам, за ужином, она выдавала Тимуру короткую информацию о состоянии здоровья Темы. Карине удалось договориться с опытным детским психологом, и два раза в неделю она привозила его в Лесное. Жена была довольна результатами, но, по мнению Тимура, они были очень скромными. К концу лета Артем безбоязненно заходил в дом и мог находиться один в своей комнате, при условии, что двери оставались открытыми. Дом на Зеленой горке превратился в дом открытых дверей.

Приближалась зима, а жизнь никак не хотела возвращаться в свою колею. Карина прилагала титанические усилия, чтобы сберечь хотя бы иллюзию благополучия в семье, но ежедневные поездки в Лесное сводили их на нет. Вроде небольшое расстояние, чуть больше шестидесяти километров, но, с учетом качества дорог и пробок в часы пик, время, затрачиваемое на дорогу, не поддавалось никаким прогнозам. Иногда добраться до Зеленой горки можно было минут за сорок, а порой приходилось плестись в бесконечной очереди два, а то и три часа. Все чаще, возвращаясь с работы, Тимур находил дом пустым. Конечно, в холодильнике не переводилась еда, в шкафу всегда можно было найти чистую, идеально выглаженную рубашку, дом оставался чистым и красивым. Но без Карины, без участливого внимания, с которым она выслушивала его рассказы о делах «Аверс-банка», все это казалось незначительным, ничтожным, стремящимся к нулю.

Это был один из таких дней. Тимур возвращался с работы и, подъезжая к дому и глядя на темные впадины окон, уже знал, что его ждет очередной тоскливый вечер наедине с телевизором и разогретым в микроволновке ужином. Кивнув консьержу, Молчанов шагнул в лифт, болезненно поморщился от вида собственного лица в большом, во весь рост, зеркале. Сейчас он не походил на успешного банкира, каким был еще полгода тому назад. Опустившиеся уголки губ, сухой взгляд запавших глаз, нездоровая испарина на лбу принадлежали, скорее, маргиналу, напялившему по иронии судьбы приличные шмотки. Но почему? Что изменилось? Он и его близкие живы, здоровы. Темка не в счет. Врач что-то говорил насчет гибкости детской психики. Еще пара месяцев, и все будет в порядке. Банк относительно стабилен. Откуда это ощущение обреченности?

Он долго умывался, будто надеясь смыть с лица выражение бесконечной усталости, и вдруг почувствовал за спиной чье-то присутствие. Поднял глаза и в зеркале увидел Карину. Она, похоже, только что вошла и стояла, прислонившись к дверному косяку.