Нарушенный завет

Я родился на свет от таких людей,
Которых несчастней в мире не сыщешь.
С древности мы — парии в стране моей,
Отвержением преступников, беднее нищих.

Да что там древность! Еще и теперь

Каждый пария в нашем селенье
Жмется в углу, как затравленный зверь,
Словно просит у всех прощенья.

Всю свою жизнь отец мои и мать

Мыкают беспросветное горе.
Их и людьми не хотят считать,
Перед ними каждая дверь на запоре.

«Вы — не люди!» — камнем бросают в нас.

И даже на сходке многоголосой
На корточках в углу, не подымая глаз,
Мы боимся словечко сказать без спроса.

С детских лет нас презренье товарищей жжёт:

«Эта», «нечистый», «четвероногий»…
Не для нас сверстников хоровод,
Нас никуда не ведут дороги!

В душу вгрызаются злые слова,

И хочется убежать без оглядки,
Скрыться, чтоб не настигла молва,
Жить по-людски, спокойно…[47]

В 1906 году, когда вышел «Нарушенный завет», не только движении «суйхэй-ундо» не было в помине, но и рабочее движение развёртывалось еще очень слабо. Нет ничего удивительного, что Тосон подошел к этой проблеме в духе тех либерально-демократических идей, которые одушевляли движение «хеймин-ундо». Проблема эта в романс разрешается в рамках индивидуальной судьбы, в психологическом плане. Она трактуется в духе гуманизма, как задача восстановления попранного достоинства личности, как утверждение ценности человеческой личности независимо от сословных и социальных ограничений.

Однако общественная проблематика «Нарушенного завета» не ограничивается этой, так сказать на виду лежащей, проблемой эта. В романе имеется еще одна, не менее важная, сторона. Выше упоминалось, что «Нарушенный завет» отразил разочарование прогрессивной интеллигенции в буржуазной действительности. Этот наглядно рисует, как быстро японская буржуазия, придя растеряла те прогрессивные устремления, которые ей были ственны в период самой революции Мэндзи. В этом отношении наиболее показателен образ кандидата в члены парламента

Образ Такаянаги дан Тосоном не изолированно. Внимательный читатель заметит, что все персонажи, которые имеют хоть какое-нибудь касательство к правящему аппарату — члены городского управления, директор школы, школьный инспектор и даже племянник инспектора, — неизменно обрисованы автором с отрицательной стороны. Так показано и духовенство в лице как будто лучшего представители своей среды — настоятеля храма Рэнгэдзи. Тосон почти пародийно излагает его проповедь, а позже раскрывает и подлинный моральный облик этого духовного пастыря — сластолюбца, готового совратить даже свою приемную дочь. Устами его жены автор добавляет, что порок среди духовенства — не редкость. И наоборот, с неизменной симпатией рисует Тосон образы простых трудовых людей — учителя Гинноскэ, адвоката Итимура, крестьянина Огосаку, из милости воспитанной в семье настоятеля храма юной о-Сио, се отца, дряхлого учителя Кэйносина, представителя уходящего со сцены сословия — самурайства, и даже забитого монастырского звонаря Сйота. В центре романа поставлены фигуры двух эта — два контрастных образа: Усимацу, подчиняющегося общественной несправедливости, пытающегося избежать последствий своего происхождения путем обмана, и Рэнтаро, смело вступающего в борьбу с этой несправедливостью и трагически гибнущего в борьбе, но своей гибелью пробуждающего человеческое достоинство в Усимацу. Образ Рэнтаро является наиболее ярким воплощением прогрессивных идей, воодушевляющих автора «Нарушенного завета».