Нас предала Родина

Летом Борис привез с работы несколько кусков битума и затеял ремонт. Разогрел битум в большой кастрюле, с помощью Иры и соседа поднял на крышу. Нашел места предположительной протечки и как мог их залатал. На крыше было тихо и спокойно. Как будто нигде ничего особенного не происходило, как будто все было по-прежнему. Борис с удовольствием посидел под нежарким солнцем, покурил. Это был его последний ремонт в Грозном.

Как оказалось, неудачный.

Теперь это казалось совсем мелкой, ненужной и глупой суетой. Голова теперь работала совсем по-другому: было жалко бесполезно льющейся с неба воды. Борис разыскал в кладовке пустые банки, вылил в них воду из ведра. Затем устроил из куска линолеума на балконе небольшой желоб, подставил под него ведро. Дождь шел и шел, ведро понемногу наполнялось, и на душе становилось чуть легче: все-таки дело, все-таки польза.

К вечеру Борис собрал два ведра дождевой воды и заполнил все свободные емкости в квартире. Поужинали, посмотрели телевизор — ничего нового — и легли спать.

А ночью прилетели грачи.

Борис проснулся первым и несколько секунд лежал, ничего не понимая. Что-то было не так, что-то мешало. В квартире и за окном кромешная тьма, но это обычное дело — так уже давно. Тикает будильник, ровно дышит Ирина — вроде тоже все нормально. Стоп. А это что еще?

Мешал звук. Далекий, на грани слышимости. Борис прислушался: что-то это здорово напоминало, и напоминание было очень неприятным. Очень. Звук усилился, превращаясь в низкий, тяжелый гул, и сон тут же исчез.

Самолет!

Давненько их не было — дней десять, не меньше. И летит высоко, не как в начале декабря, когда проносились чуть ли не над крышами девятиэтажек. Впрочем, так было только дня четыре, потом небо затянулось тучами, и самолеты тоже исчезли из виду — остался один звук. Такой же, как и сейчас.

Гул быстро приблизился, противно завибрировало стекло.

Господи, что ему надо? Ночь, тучи — не видно же ни черта! В декабре хоть днем летали. Или на приборах видно? Да нет, ерунда, не может быть…

Тело не слушалось мозга, тело напряглось в ожидании и не ошиблось. Где-то не так уж и далеко прогремел взрыв, и как ни странно сразу стало легче.

— Что такое? — вскочила ничего не соображающая со сна Ирина.

— Вставай, Ира, — Борис уже одевался. — Вставай! Это.… Это грачи прилетели.

В ту ночь на город упали еще четыре бомбы. Четыре раза гремели взрывы, и каждый раз надрываясь, звенело стекло. Через час все затихло.

Утром Борис первым делом закрепил окно, а Ирина обзвонила всех знакомых. Первое получилось хорошо, второе не очень. Где бомбили, куда попали — никто ничего толком не знал. Называли и Совмин, и Грознефтяную, и Минутку, и даже Микрорайон. По телевизору тоже никаких подробностей не было. Может, еще не успели?

Опять пошел дождь.

Воду набирать уже было некуда, и Борис слонялся по квартире без дела — от телевизора на кухню и обратно. Когда выяснилось, что надо сходить на базар, он даже обрадовался — хоть какое-то дело. Не тут-то было! Ирина категорически заявила, что на базар она пойдет со Славиком, а Борис останется дома. Почему? А потому!

— Боря, ты что, сам не понимаешь? Мужчина, русский, далеко не старик — нечего народ раздражать. Да еще после бомбежки.

— У меня на лбу написано, что я русский? — пытался спорить Борис. — Особенно с этой бородкой!

— Это когда ты один, тебя вечно путают, — спокойно парировала Ирина. — А когда мы втроем, сразу все ясно. Троллейбус забыл?

Борис не забыл, он вообще почти ничего не забывал, хотя иногда и хотелось. Было это осенью 93-го, как раз, после того, как взорвали подстанцию. С тех пор трамваи в городе ходить перестали, троллейбусы еще держались. В тот вечер они припозднились, народ уже схлынул, и троллейбус шел полупустой. Оставалось проехать совсем ничего, когда сидевший напротив мужчина в норковой шапке вдруг встал, подошел вплотную, обвел всех троих тяжелым взглядом и громко сказал:

— Что расселись, собаки?

Борис поднял на него глаза: молодой, но далеко не парень, вроде бы, трезвый, взгляд злой.

— Чего смотришь? — глядя Борису в глаза, почти заорал мужчина. — Тебе говорю! Тебе и твоей сучке! Расселись здесь, как хозяева!

— Битахь уьш парг1ата,[10] — вступилась женщина с соседнего сиденья, и тут же была остановлена своей соседкой: — Нийса боха цо!2Так им и надо!

Мужчина бросил на них взгляд и вновь уставился на Бориса.

— Резать вас надо, — сообщил он ухмыляясь. — Резать, как собак! Всех!

Ирина задрожала, одной рукой вцепившись в Бориса, другой обняв Славика.

— Страшно? — осведомился обладатель норковой шапки. — Скоро еще страшнее станет. Резать! А тебя сначала…

— Не позорься, веди себя как мужчина, — раздался спокойный голос. — Эьхь дукха иза.[11]

Борис скосил взгляд: говорил сидящий сбоку мужчина лет пятидесяти. Их обвинитель тоже обернулся, встретился с уверенным взглядом и взвился:

— Это я позорюсь? Я?! А они? Шакалы! Моего брата в Ростове чуть не убили, до сих пор в больнице лежит!

— Кто? — чуть насмешливо спросил мужчина. — Эти трое?

— Нет, менты.