Нас всех тошнит

И выясняется, что понимать театр политическим в таком широком смысле значительно интересней, чем в узком смысле зрительского театра, в котором со сцены с надрывом или без произносят прописные истины, которые и так уже аудитории известны, потому что в прогрессивный театр, озабочивающийся политическим, ходит только политически информированная и граждански-заряженная аудитория. В этом замкнутый круг, например, художественной политики российского Гоголь-центра. Туда приходят симпатичные молодые люди с айфонами, подписанные на все либеральные медиа, и получают в обмен на свой билет выжимку из этих самых либеральных медиа, оформленных в более-менее красивые картинки. За этим всем может стоять какая-то режиссёрская интерпретация, но, во-первых, на пространстве российского театра пока не замечено таких интерпретаторов, чтобы дух захватывало, а во-вторых, ни одна интерпретация в границах понятного не может радикально сместить зрительскую оптику, заставить остановиться на время и задохнуться от нового опыта. Интерпретация работает с уже знакомым, а если она базируется на актуальной современности, она вынуждена работать не просто со знакомым, но с приевшимся.

Более того, понимая политический театр в узком смысле как театр, который говорит о политике и об актуальном, мы попадаем в ловушку собственной истории. Советский театр с 20-х по 50-е годы тоже был политическим: он ежедневно рассказывал о достижениях партии и вождей, продуцировал советскую матрицу со всеми её понятными характеристиками. Он был обращён к реальности, но это был не документальный театр, а агитпроповский. В одном из детских спектаклей 30-х годов на сцене прячут в шкаф какие-то чертежи, а потом появляется подозрительный человек и спрашивает у первого ряда, куда спрятали чертежи; естественно, кто-то из детей сообщает, и уже в следующей сцене этот человек появляется в сопровождении чекистов – выясняется, что он шпион и теперь чекисты хотят узнать, кто сдал гостайну. Интерактивный театр, театр-школа, но лучше бы таких школ никогда не было.

В спектакле Константина Богомолова «Борис Годунов» есть момент, где при пустой сцене на экранах несколько раз повторяется текст: «Народ безмолвствует. Народ тупое быдло» – так продолжается минут десять. Довольно радикальный театральный ход для времени выхода спектакля. Он фиксирует очевидное, и зрители смеются – это смех беспомощных. «А что мы можем сделать?» Глупо было бы задавать вопрос: а как это может сподвигнуть зрителей на перемены, на активность? Вопрос не в эффективности спектакля и его способности спровоцировать гражданскую активность. Вопрос в потенциале спектакля заменить зрительскую оптику. И в этом смысле «Борис Годунов», Богомолов и весь мейнстримный зрительский театр в России, который так или иначе касается политической тематики, – абсолютно беспомощен. Здесь уместно вспомнить интервью Герберта Фритча, в котором он объясняет, почему его истерически смешной театр с дикими костюмами и декорациями – на самом деле политический. Потому что он разрушает матрицу звериной серьёзности, которая досталась немецкому политическому театру от нацистов. В 30-е года культура Германии, управляемая понятно кем, прославляет нацизм с максимально серьёзными рожами, убивая комиков; в 70-е культура Германии приговаривает нацизм с таким же серьёзным лицом. Фритч осуществляет трансгрессию за рамки этой бинарной оппозиции: он предлагает смеяться. Это в высшей степени политический театр – предложение и научение новому способу жить и новому способу взгляда на реальность. Российская театральная фронда к такому неспособна.

Чем дальше мы идём, тем яснее приходит понимание, что залог политических перемен лежит в информированности сограждан. Фокус смещается с активизма на свидетельство и наблюдение. Так документальный театр становится политическим. Сразу вспоминается проект Remote X группы Rimini Protokoll, какое фантастическое освобождающее действие он производит на зрителей в России – Москве, Петербурге, Перми? Здесь люди не чувствуют, что городское пространство принадлежит им, это как бы ничья, если не враждебная, территория. Но в наушниках с искусственным квазиинтеллектом и в группе участников, купивших такой же билет, ты освобождаешься и начинаешь буквально чувствовать своё тело вписанным в урбанизированное пространство. Сама интенция документального театра – политическая: хватит укатываться в сказочные эмпирии и обливаться слезами над вымыслом; вместо этого необходимо обратиться к брутальной реальности. Чем такой театр отличается от медиа? Более медленным потоком и силой воздействия. Сама ивентуализирующая природа театра – превращение материала в событие – способствует более внимательному и глубокому (хотя и более локальному с точки зрения количества зрителей) восприятию реальности. Прочитать про пытки в тюрьмах на Медиазоне – не то же самое, что сходить на спектакль Театра. doc «Пытки», собранный по этим же материалам.