Нас ждет Севастополь

— Стало быть, будете отказываться, — заключил Уральцев и, уже не в силах сдержать свои чувства, с яростью заговорил: — Слушай, капитан, я вижу тебя насквозь. Ты карьерист, а может быть, и похуже. Знаю, зачем тебе хотелось самому повести Зайцева и доложить, что он шпион. Маленький капиталец хотел приобрести на жизни парнишки. Так вот слушай: если будешь подкапываться под меня или Глушецкого, делать нам гадости, то обижайся потом на себя. Не посмотрю ни на что, а голову твою откручу и скажу потом, что так и было. Наказание меня не страшит. Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. И знай, что я и Глушецкий любим Родину не меньше твоего и ни сил своих, ни жизни не пожалеем для борьбы с фашистами. Понял?

Он говорил, почти в упор глядя в глаза Игнатюка. Тот не отводил взгляда, только щурился, и Уральцев видел, что в глазах капитана нет смятения, в них читалось: «Говори, говори, а последнее слово за мной». Тогда Уральцев встал, протянул руку Игнатюку и сказал:

— Будем считать, что у нас состоялась дружеская беседа, во время которой достигнуто взаимное понимание. Не так ли?

И он сдавил руку капитана. Тот сморщился от боли.

— Ладно, пусти руку.

Но Уральцев сдавил сильнее, и капитан, вскрикнув, сполз с ящика. Не выпуская руки, Уральцев сквозь зубы процедил:

— Подтверди, что все понял.

— Понял. Ну, хватит.

Уральцев выпустил его руку. Капитан встал, потер руку и, не глядя на замполита, пошел к выходу.

— Разрешаю взять у старшины бутылочку «Московской», — сказал Уральцев.

— Иди ты к черту, — не оборачиваясь, зло бросил Игнатюк.

Стоявший поблизости от блиндажа Глушецкий увидел, как Игнатюк чуть ли не бегом помчался по траншее.

Войдя в блиндаж, он спросил:

— Чего это он словно с привязи сорвался?

Уральцев стоял у стола и с ожесточением почесывал подбородок.

— Поговорили, — усмехнулся он.

— Ты не дал ему по шее?

— До этого не дошло. Обменялись дружеским рукопожатием.

— И ты поставил его на колени, — догадался Глушецкий, зная силу руки Уральцева.

— Сам встал.

— Стоило ли? — задумался Глушецкий. — Предупреждал же полковник, не тронь дерьмо…

— Поживем — увидим. Начальнику политотдела я расскажу.

— Почему он такой?

— Кто?

— Да этот Игнатюк. В такое время заниматься склоками, подсиживанием, выслуживаться перед начальством…

— Такое уж воспитание, видимо. Да и мать-природа наградила его такими качествами. Коган как-то рассказывал анекдот о подобном человеке. Попал такой в яму. А там уже сидят волк, заяц, коза. Сидят в западне сутки, двое. Проголодались. Волк ощерил зубы, и все заметались по яме. Тогда Игнатюк и говорит…

— Игнатюк?!

— Однофамилец… Сердито так говорит: «Чего вы панику подняли? Товарищ волк знает, кого кушать».

— И волк съел зайца.

— Его, конечно. Он оказался самым большим паникером.

Глушецкий улыбнулся, по улыбка получилась грустной.

2

Зайцев стоял перед разведчиками с опущенной головой, без пояса, грязный, дрожащий.

«Какой он жалкий и противный», — подумал Глушецкий, стараясь не смотреть на него.

Разведчики сидели молча, хмурые, с суровыми лицами. Они любили Когана за его веселый нрав, умение по-матросски выкрутиться из любой беды и никогда не падать духом, и они, конечно, не могли простить Зайцеву, которого обвиняли в его смерти.

Уральцев глядел на разведчиков спокойным, сосредоточенным взглядом, пытаясь определить, что они будут говорить о Зайцеве, какую кару требовать для него. Если разведчики приговорят Зайцева к расстрелу, то приговор нужно привести в исполнение сегодня же. Кто должен расстреливать? Начальник политотдела сказал, что это должен сделать командир роты. Но Глушецкий, когда Уральцев сообщил ему об этом, брезгливо поморщился и сказал: «Я убиваю только в бою. У меня на пленного рука не поднимается, а на своего тем более». Уральцев чувствовал, что у него не дрогнула бы рука, будь Зайцев настоящий враг. Но ведь он не враг, он обыкновенный советский парнишка. Вся его вина состоит в том, что у него нет качеств настоящего воина. Сейчас Уральцев думал, что, пожалуй, напрасно он затеял все это дело. Следовало бы, как советовал Глушецкий, передать дело в военный трибунал. Можно было сделать так, чтобы суд проходил в роте, чтобы все разведчики слушали и «наматывали на ус».

Глушецкий поднялся и, кашлянув, обвел всех строгим взглядом. Не взглянул только на Зайцева.

— Командир бригады, — сказал он, — приказал отдать бойца Зайцева на ваш суд. Как решите — так и будет. В чем он провинился — вы знаете. Прошу высказываться.

Несколько минут все молчали. Зайцев поднял голову и опять опустил. Первым взял слово Добрецов.

— Раздумывать тут долго не приходится, — сказал он решительно. — За невыполнение боевого задания и проявленную трусость положен расстрел. Нам не нужны людишки вроде Зайцева.