Нас ждет Севастополь

Он откинулся на спину и закрыл глаза. И сразу будто увидел темные, выгнутые дугой брови и пухлые губы своей Дуни. Хорошо же было, когда они вдвоем с песней шли в полеводческую бригаду! Солнце ласково, как сегодня, греет парную землю, покрытую зеленым ковром трав, щебечут разные птахи, а воздух до того ароматный, что глотать хочется, как домашнюю брагу, что варила Дуня. А какие блины и оладьи умела печь она — во рту тают! А зимой, когда он приходил с работы, жена угощала его сочными пельменями.

— Эх! — мечтательно произнес Логунов, очнувшись от воспоминаний. — Кабы встретиться!

Около блиндажей один за другим прогремели три пистолетных выстрела. Разведчики, лежавшие на лужайке, недоуменно переглянулись.

— Пошли-ка, — сказал Гриднев. — Может, что случилось.

Около командирского блиндажа стоял Глушецкий и радостно улыбался.

— Артем Архипович! — воскликнул он, увидев Гриднева. — Слышали салют?

— В честь чего салют-то?

— В честь сына! Письмо получил…

— Поздравляю. — Гриднев добродушно ухмыльнулся. — С вас полагается…

— Еще бы!..

На лице Глушецкого было ликующее выражение. Знали бы боевые друзья, сколько радости доставило ему сообщение о рождении сына!

Рождения ребенка он ждал давно и как будто бы уже привык к мысли, что скоро станет отцом. Но, читая письмо, в котором Галя сообщала о рождении сына, Николай испытывал необычайное волнение. Внутри его все дрожало от радости, от прилива нежности к жене и сыну, которого он еще не видел.

Он даже поцеловал письмо и принялся перечитывать его снова. А когда читал вторично, то мысли его залетели далеко вперед. Ему уже думалось о том дне, когда кончится война и он вернется с семьей в Севастополь. Каждый вечер он будет ходить с сыном на Приморский бульвар. А когда сын подрастет, поведет его на мыс Херсонес и расскажет, как воевали отец и его товарищи. Свозит его и на Малую землю.

«Воспитаю его настоящим моряком», — думал Глушецкий, улыбаясь своим мыслям.

Ему захотелось как-то отметить рождение сына. Выскочив из блиндажа, он трижды выстрелил из пистолета — салют в честь будущего моряка.

Поздравив командира, Гриднев заметил:

— Надо бы вам похлопотать об отпуске на несколько дней. Проведали бы…

— Точно, товарищ командир, — поддержал Гучков.

— А вот возьмем Новороссийск, тогда и похлопочем об отпуске, — сказал Глушецкий, подавляя вздох.

Конечно, ему хотелось бы сейчас на крыльях помчаться в Сочи. Но разве можно сейчас проситься в отпуск! Встречу придется отложить до подходящего случая.

Вернувшись в блиндаж, Глушецкий сел писать поздравительное письмо жене.

Капитан Новиков вошел, когда Глушецкий, весело посвистывая, заклеивал конверт. Не здороваясь, капитан сел на табурет и несколько минут молчал.

— Чего такой веселый? — хмуро спросил он наконец.

— По случаю семейной радости. Сын родился, — ответил Глушецкий, ласково блестя глазами.

— В такое время? Не одобряю, — тряхнул головой Новиков. — Впрочем, меня это не касается. Можете жениться, расходиться, рожать — это ваше дело.

«Сухарь ты, и больше ничего», — хотелось сказать Глушецкому. Но он сдержался и только справился о причине прихода капитана.

— Пришел проститься, — сказал капитан и криво улыбнулся. — Полковник отчисляет меня. Оно, пожалуй, и к лучшему.

Он замолчал, скривив губы.

— Угости меня, Николай, перед отъездом. Дай мне такую дозу, чтобы до полночи спал. В полночь проснусь и пойду к берегу. Утром меня уже не будет на Малой земле.

Глушецкий окликнул старшину, и через минуту перед капитаном стояла бутылка водки. Выпив залпом стакан, капитан повеселел.

— В апреле день рождения Гитлера, — сказал он, облизывая сухие губы. — Командующий Семнадцатой немецкой армией решил преподнести своему фюреру подарок — утопить в море советских десантников. Свою клятву он скрепил собственной кровью. Так что скоро начнется какофония. Разведчики из потаповской бригады привели «языка», он и рассказал эти новости.

Новиков выпил еще полстакана, закусил куском американской консервированной колбасы и, презрительно щуря глаза, продолжал:

— Тоже мне — мистик. Уколол булавкой палец, выдавил каплю крови и ею расписался — и это должно означать какой-то таинственный обряд. Тьфу! Чтобы сдвинуть малоземельцев, нужна большая сила. Земля наша хоть и называется малой, как-никак стволов — артиллерийских и минометных — до пятисот наберется. И танковый дивизион имеется.

— У них побольше нашего примерно в пять раз, — заметил Глушецкий.

— Ну и что? Наши основательно закопались. Но бои, конечно, будут ожесточенные. Советую закопаться поглубже. Сделайте огневые рубежи на случай прорыва обороны. Все равно бездельничаете.

Новиков выпил еще полстакана, но закусывать не стал.

— Эх, Глушецкий, как я опустился, — язык капитана уже стал заплетаться. — Меня осуждают. Ну и пусть! Им не понять. Кажется, кто-то из великих мыслителей или писателей говорил, что самые грустные в мире слова: «А мог бы». Мог бы и быть другим, если бы… Верно, черт возьми! Однако, Глушецкий, мне пора спать. Я надоел тебе… Я это понимаю… Я всем надоел… И себе надоел. Сейчас допью и пойду вон.