Нас ждет Севастополь

Глушецкий переписал всех оставшихся, решив завтра пойти к командиру бригады с просьбой об отчислении их. Из двадцати девятнадцать оказались негодными по состоянию здоровья — плохое зрение, слух, порок сердца, слабые легкие и тому подобное. Последний человек, которого спросил Глушецкий, несколько замялся.

— У меня, собственно, болезни нет, — полушепотом сказал он, потупя темные, чуть навыкате глаза. — Но я хотел бы специализироваться по моей прежней профессии.

— А какая у вас была профессия?

— Я был кладовщиком и писарем в запасном полку.

Глушецкий пристально посмотрел на его просящие глаза, на подвижные полные губы, которые растягивались в блуждающей улыбке, и понял, что перед ним трус.

— Как имя, фамилия?

— Зайцев Лев.

Глушецкий прикусил губу, чтобы не рассмеяться.

Ему хотелось спросить: «Так кто же вы — заяц или лев?»

— Очень прошу, товарищ лейтенант, учесть мое желание.

— Учту, — хмурясь, сказал Глушецкий. — Поговорим в другой раз.

Лейтенант привел его в свою комнату, прикрыл дверь и сказал:

— Садитесь.

Зайцев сел на краешек стула и недоуменно поднял глаза.

Лейтенант не сел, а стал ходить по комнате, бросая косые взгляды на Зайцева и отрывисто задавая вопросы:

— Где сейчас родители?

— В Ташкенте.

— Кем работал отец до войны?

— Был директором универмага в Киеве.

— Вы работали до войны?

— Нет. Готовился в институт.

— В торговый, конечно?

— В юридический.

— Женат?

— Холост.

— Стрелять умеете?

— Немного.

Глушецкий остановился. Хмуря брови, он посмотрел прямо в глаза Зайцева и жестко заявил:

— Вот что, Лев Зайцев, — из роты я вас не отпущу.

В глазах Зайцева появилось смятение.

— Да, не отпущу, — повторил Глушецкий. — И вот почему. Вы молодой, а уже подгниваете. Среди интендантов вы разложитесь окончательно. Настоящее воспитание можно получить только на передовой. Если останетесь живы, будете благодарить меня за то, что человеком сделал.

— Но я… — пытался заговорить Зайцев, вскакивая со стула.

— Молчать! — крикнул Глушецкий. — Предупреждаю: не вздумайте симулировать, ходить к начальству с ходатайством. Сделаете хуже для себя. Можете идти.

Безвольно опустив плечи, Зайцев нетвердым шагом направился к двери.

— Подождите, — окликнул его Глушецкий, начиная испытывать жалость и злясь за это на себя. — Как вам не стыдно! Идет война, решается судьба нашей Родины, наша судьба, а вы, молодой, здоровый, хотите спрятаться в кусты. Не кажется ли вам, что это похоже на предательство? Ваше поведение невозможно оправдать. Понимаете ли вы это?..

Когда он ушел, Глушецкий подумал: «Вот воспитали парня! Ну, ничего. Среди моряков побудет и станет настоящим человеком. Повозиться, правда, с ним придется».

Поднявшись на чердак, лейтенант услышал, как Гриднев говорил:

— Что такое разведчик морской пехоты? Это такой человек, которого огонь прокаляет, дождь промывает, ветер продувает, мороз прожигает, а он все такой же бывает! Таким он становится не сразу…

Его окружили новички. Подозвав Уральцева, Глушецкий рассказал о Зайцеве.

— Попробуем сделать солдатом, — поморщился тот и спросил: — Что будем делать с непригодными к разведке?

— Отчислю. Доложу полковнику.

— Если бы он разрешил набрать добровольцев в батальонах.

— Поговорим и об этом.

— Пойдем пить чай. У меня есть две пачки отличной заварки.

Вода в чайнике оказалась теплой. Уральцев затопил печь, насыпал в чайник чай и поставил на огонь.

В дверь постучали, и Уральцев крикнул:

— Войдите!

В комнату вошел матрос в черной шинели. Из-под бескозырки не по-уставному выбивался залихватский русый чуб.

— Здравия желаю! — звонко проговорил он и обвел лейтенантов блестящими черными глазами. — Кто из вас будет командир разведки?

— Я. В чем дело? — поднялся Глушецкий.

— Несправедливо со мной поступили, товарищ лейтенант, — горячо заговорил матрос. — Меня, Трофима Логунова, зачислили в комендантский взвод! Ради этого я добивался, чтобы меня списали с корабля? Я прошу вас зачислить меня в разведку.

— Давайте по порядку, — остановил его Глушецкий. — Объясните толком, кто вы такой.

Матрос смущенно улыбнулся, обнажая ряд белых зубов.

— Хорошо, объясню по порядку, — спокойнее начал он. — Служил я в боцманской команде на линкоре «Севастополь». Тоска заела. Люди воюют, а мы приборкой занимаемся. Так и вся война пройдет — и ни разу не стукнусь. Что я буду говорить односельчанам, когда вернусь? Загорал, мол, на линкоре. Стал проситься, чтобы списали в морскую пехоту или на охотник. Не пустили. Тогда с досады напился на берегу, а в пьяном виде нагрубил боцману и старпому. Ну, ясное дело, меня как плохого матроса списали в полуэкипаж, а с полуэкипажа попал в вашу бригаду. Зачислили меня в комендантский взвод. Сами знаете, что это такое. В насмешку, что ли? Стоило мне ради этого авторитет терять на линкоре! Где же справедливость? Пусть меня в разведку или в автоматчики зачислят. Тогда я докажу, кто такой Трофим Логунов!

Пока он говорил, Глушецкий внимательно рассматривал его. Перед ним стоял матрос с рябоватым скуластым лицом. Темные с блеском глаза тяжелые, как картечины.

«Да, этому парню не в комендантском взводе служить», — подумал он.