Наш человек в Киеве

— Хлопец, не снимай это, будь ласков, — взмолились, глядя на меня, охранники с крыльца. — Увидит начальство где-нибудь, уволят же нас на фиг. Или ты хочешь, чтобы мы его тут прибили? Мы прибьем, нам нетрудно.

Я опустил камеру.

— Как тебя зовут? — спросил я юношу, когда он сделал паузу в своем речитативе.

— Андрей.

— А где твои товарищи? Где другие коммунисты, Андрей?

Он опустил знамя, оперся древком на асфальт и с тяжелым вздохом ответил с интонациями Мальчиша-Кибальчиша:

— Не осталось больше у меня товарищей. Кого забили после переворота, кто сам уехал. Говорят, осталось в Киеве подполье небольшое, но меня туда не допускают. Боятся, что хвост приведу.

— Тебя, наверное, нацики часто бьют?

— Бывает, да, — признал он неохотно.

— Так ведь забьют же однажды насмерть, — предположил я.

Он снова вздохнул, но, на удивление четко проговаривая слова, ответил:

— Всех не запугаешь! Всех не забьешь! Рабочий класс победит!

— Так ведь ты сам видишь: всех коммунистов здесь, в Киеве, уже запугали и забили, — указал ему я на очевидный факт.

— Значит, я тоже погибну. Коммунистам не привыкать отдавать жизнь за свои идеалы…

С таким персонажем, как этот правоверный коммунист, я столкнулся впервые в жизни. То есть я, конечно, встречал идейных граждан, но вот чтоб два года с момента нацистского переворота публично высказывать то, что здесь, в Киеве, боятся проговорить шепотом на кухне, — такого я еще не видывал.

Такой отваги я не видел ни в одной из своих командировок по миру, включая Китай, Сомали или Венесуэлу. Это можно было бы сравнить, например, с выходом коммуниста с красным флагом к зданию рейхстага в Берлине в 1940 году. Тамошние гестаповцы, конечно, немного удивились бы, но дальше бы действовали без задержки по отработанной схеме — подвал, допрос, тюрьма, расстрел или лагерь смерти. В современном Киеве эта схема не сильно отличалась, но вот же чудо — коммунист Андрей стоял передо мной вполне себе живой, разве что слегка отбитый.

— Пойдем куда-нибудь в кафе, поболтаем? — предложил ему я. Он замешкался, и я догадался, почему.

— Не волнуйся, я угощаю.

— Мне не нужны подачки, — высокомерно ответил он, но слюну сглотнул.

— Это будет платой за интервью, обычное дело, не переживай, — успокоил его я.

Он недолго раздумывал. По пути я уговорил его свернуть красный флаг и засунуть его в мой чехол со штативом.

Мы прошли метров триста в поисках подходящего заведения, пока он сам не подсказал мне место:

— Вот там хорошая столовая, дешевле, чем везде, и вкусно кормят.

Заведение оказалось без названия, но действительно популярное — нам пришлось отстоять очередь к стойке с подносами и едой, а потом очередь к кассе. Но результат был выше всяких похвал.

Первые минут десять мы оба молча и жадно ели — я никогда в жизни не пробовал такого наваристого аппетитного харчо и таких сочных пирожков с жареными потрошками, а когда перешел к фаршированным кабачкам, просто погрузился в гастрономическую нирвану. Причем, стоило мне это все меньше пяти долларов за нас обоих.

— Я, пожалуй, теперь только сюда буду обедать приходить, — начал я разговор, заметив, что Андрей доел второе блюдо.

Он кивнул, аккуратно обмакнув салфеткой тонкие губы.

— Сюда многие наши ходили. Хозяин был сочувствующий. Но после заварухи нас попросили сюда не ходить. По одному еще можно, а чтоб собрания пролетариата проводить — уже нельзя.

Я оглядел зал. В глубине дверей, ведущих в кухню, показалось бледное округлое лицо с тревожными мелкими глазками, буравящими наш столик.

— Да, это он. Смотрит, волнуется, — не поднимая головы, сказал Андрей. — Но все в порядке, мы же не проводим собрание, мы просто поесть пришли.

— Может, тебе уехать отсюда стоит? Ты молодой, здоровый, в любой стране нормально устроишься, — предложил я.

— Уехать — значит сдаться, — начал заводиться он, поднимая голову. — Нацики захватили власть в Германии, когда все уехали.

— Так ведь отсюда, с Украины, тоже все уехали уже — три миллиона эмигрантов за два года. С кем ты остался, никого нет уже из твоих товарищей, сам же видишь, — удивился я.

— А, может, и уеду, — признал он вдруг, опустив голову. — Просто я и тут никому не нужен, а за границей — тем более. Вот приеду я к вам в Россию, и что? Будто если я у вас в России начну за коммунизм агитировать, я что, не огребу? Огребу, еще как, видел в новостях, как у вас коммунистов метелят полицаи на демонстрациях.

Я пропустил мимо ушей очередное разоблачение себя как москаля, но за свободу слова в России вступился:

— У нас, как минимум, три легальных коммунистических партии действуют вообще-то. Одна, кстати, в парламенте представлена, из бюджета официально финансируется. Ходят себе на Первое мая толпами во всех городах, никто их не метелит, не придумывай. Метелят экстремистов всяких. А официальных коммунистов из КПРФ никто не обижает, не выдумывай.

— Да разве же это коммунисты, — горько отозвался он. — Это же типичные ревизионисты и соглашатели, капиталистические подпевалы и оппортунисты. Хуже того, они антисемиты и религиозные фанатики. Где там у них коммунизм, в каком месте?