Наш человек в Киеве

— Граждане митингующие, мы же договаривались с вашим руководством — соблюдать общественный порядок, не жечь костры, не подвергать опасности общественные здания…

— С жинкой своей договариваться будешь, чтоб она тебе минет почаще делала, — весело кричали ему в ответ.

Очень скоро вокруг меня бурлила толпа в две-три тысячи очень энергичных, крепких спортивных мужчин, и это производило сильное впечатление — во всяком случае, я бы на месте военных не рискнул атаковать такую толпу без трехкратного перевеса.

А еще через полчаса эта энергичная толпа куда-то схлынула, оставив после себя послегрозовое ощущение: стихия ушла, но еще погромыхивает в небесах гром, намекая, что всегда может вернуться и повторить.

Впрочем, перед сценой народ толпился в прежнем количестве, и я пошел туда, на ходу разглядывая экран камеры в тщетных попытках понять, почему она не работает.

В толпе уже не было видно спортсменов, а взгляд натыкался все больше на пузатых мужичков в камуфляже или на каких-то вздорных хипстеров в кожанках и галифе, похожих на «красных» или «белых» персонажей художественных фильмов про гражданскую войну в России в прошлом веке. Отличали от прототипов их только балаклавы — сто лет назад прятать лица было прятать еще не принято, все мерзости делались глаза в глаза, и от души.

В этой красочной толпе громко и на разные голоса поносили жидов, москалей и американцев. А за сценой — я отчетливо слышал — , как кого-то жестоко били. То есть били без шуток — задавались какие-то резкие вопросы, потом следовали звучные удары и ясно слышимые ответные вопли избиваемого:

— Я не москаль, вы меня спутали! Я не москаль, вы меня спутали!

Тем временем на сцену вышел знакомый мне мужик в кургузой синей курточке, один из неизвестных отцов. Он взял микрофон и, кивая за сцену, откуда по-прежнему доносились страшные вопли, сообщил собравшимся:

— Среди нас есть еще один москальский агент.

Толпа забурлила, зашевелилась, вспыхнула огоньками сигарет.

— Где, кто?

— Вот он, — заявил все тот же мужик, и ткнул микрофоном прямо в меня.

Я обмер, осторожно оглядываясь вокруг. В ночном сумраке видно было плохо, но я все же разглядел, как ко мне, протискиваясь сразу с двух направлений, двигаются патрули из хипстеров, с дубинами и в балаклавах.

Бросить камеру и бежать было чисто инстинктивным желанием, но я его подавил. Не могут же эти питекантропы забить болгарского журналиста прямо на центральной площади своей столицы. Русского — могут, это уже ясно, но болгарского нельзя, ЕС ведь не одобрит.

Главное — не признаваться, кто я такой. Я — болгарский журналист. Болгарских журналистов убивать нельзя.

— Вот он, скотина, берите его! — снова начал тыкать микрофоном в меня мужик со сцены, и я все же переложил камеру в правую руку, чтобы успеть поработать удобной левой, если все же будут убивать по-настоящему.

— А-а-а, сволочи, уберите руки! — заверещал кто-то позади меня.

Я обернулся и посмотрел, как принимают под руки пожилого толстенького громадянина в вышиванке, надетой поверх плаща.

— Этот москальский агент говорил тут только что, что нам надобно сжигать жидов, а не москалей. Он говорил, что надо сжечь сначала посольство Израиля, а потом уже москальское. Он — провокатор! Он — москальский агент! — объяснил со сцены диспозицию неизвестный отец.

Москальского агента стали воспитывать прямо на месте, и я отошел в сторонку, чтобы не прилетело и мне по ошибке. Но мне все-таки прилетело — точнее, не мне, а камере. Я сумел удержать ее в руках, но удар получился неслабый, погнули штангу микрофона.

— Прощу прощения, пан журналист, случайно вышло, — оправдался ближайший ко мне хипстер, молотя худосочными ручками по упитанному москальскому агенту.

Агент прикрывал голову от ударов, но отважно гнул свою линию:

— Жечь жидов сначала надобно! А вы сами агенты Кремля, если не понимаете главного!

Голос из толпы рядом со мной неожиданно громко согласился:

— Этих тоже надо жечь, верно он говорит, да! Но сначала жечь все же москалей. А если сейчас начать с жидов, что скажет Америка с Европой?

Я отошел еще дальше в сторону, сосредоточившись на камере. А она вдруг заработала. Ей, видимо, тоже не хватало хорошего пинка от прогрессивных европейских революционеров.

Я включил камеру и поднял ее на плечо. Москальского агента увели куда-то за оцепление сцены, и туда я идти не рискнул. Зато на сцену стали выходить совершенно отвязные фрики.

Седой дедушка в неизбывной для Киева камуфляжной куртке, но также с огромным золоченым крестом в руках, долго взбирался на сцену, используя крест как посох, а когда, наконец, взобрался, заорал вдруг без микрофона так громко, что я вздрогнул и сам едва не перекрестился, хоть и атеист.

— Наше правительство по телевизору говорит по-русски! Это предательство! Нужно немедленно запретить русский язык на телевидении, в кино, везде! Украинцы должны быть хозяевами, господами в своей стране!

Толпа радостно взвыла, заголосила:

— Так! Тут господар украинец!

— Москаляку на гиляку!

— Тут говорити треба по-украински.

— По-российски говорят лише окупанти!