Наш добрый друг

Парашютист упал пластом на землю, и парашют его потащил по траве. Запутался между строп, попытался выпутаться, но тщетно. Несколько наших ребят, не ожидая приказа взводного, выбрались из траншеи, вытянулись и, под прикрытием пулеметного огня, быстро поползли в ту сторону, чтобы захватить летчика.

На сей раз заметив, как Джулька потянулась за ребятами, Васо схватил ее, прижал к земле, но она вырвалась из его цепких рук и помчалась следом за ребятами, не обращая внимания на свист пуль.

Мы пытались ее остановить, но где там! Она опередила всех и налетела на летчика, лапами прижимала к земле, и мы только увидели, как он беспомощно отбивался от собаки, услышали его страшные крики, плач, ругань.

Как он ни пытался высвободиться из парашюта, еще больше запутался в длинных стропах, а Джулька его кусала, рвала на нем куртку, штаны, изуродовала весь мундир.

Мы подняли крик, звали Джульку, требовали отстать от летчика. Он нам нужен живой, не мертвый. Подползли к нему, отогнали Джульку, но она вцепилась в парашют клыками, пытаясь тащить его по траве.

Шика Маргулис и дядя Леонтий отстранили ее и сами взялись за дело, но Джулька от них не отставала.

Мы открыли сильный заградительный огонь, прикрывая их. А они тем временем вцепились в парашют, потащили к нашей траншее пленника, а обрадованная Джулька, выпустив его из своих клыков и прыгая, лая оглушительно, понеслась за ними.

Мы затащили добычу в траншею.

Эта операция была проведена столь быстро, что немцы не успели нам преградить дорогу огнем. Только спустя несколько минут, фашисты открыли бешеный огонь.

Но мы уже были в укрытии, их огонь нам уже был не страшен.

Возбужденная, злая, глядя на барахтавшегося парашютиста, Джулька собралась снова вцепиться в него, но мы ей пригрозили: не трогать – ведь живой фриц нам был теперь дороже мертвого.

Джулька, вытянувшись на своем ложе, следила возбужденными глазами за нами, за пилотом, которого мы высвободили из пут стропов парашюта. Он, правда, уже не был похож на себя: изодран, окровавлен, искусан. Долго не в силах был избавиться от дикого испуга, вымолвить слово, смотрел на нас выпученными глазами, жестами просил не подпускать к нему собаку, не убивать его. Он трясся от ужаса, так неожиданно оказавшись в плену. Он весь дрожал, зуб на зуб не попадал у него от страха.

Фашист вдруг о чем-то заговорил. Видимо, что-то ему у нас не понравилось. Он дрожал не только глядя, на Джульку, но и оттого, что над траншеей свистели осколки и пули. Его собратья-немцы вели упорный огонь. Ему не нравилось теперь, что свои стреляют. Чего доброго, могут еще убить. А ему так хочется выжить!…

– Что он там бормочет? – кивнул на немца дядя Леонтий.

– А кто его знает! – ответил молодой боец. – Он ведь по-своему калякает, только Филькин может разобрать.

Но нашему Профессору уже не до чужого языка – он терял последние силы.

– Ничего, в штаб отправить коршуна, там он быстро и ясно заговорит! – сказал Леонтий.

– Как же ты его отправишь, если немцы там из-за него так беснуются? – отозвался Маргулис. – Они, видно, рады его прикончить, чтобы язык не развязал. Чертовы фашисты проявляют героизм, когда расстреливают наших безоружных матерей, детей и стариков, а попадутся к нам – сразу нюни распускают!

В самом деле, надо было немного немца привести в божеский вид, чтоб на человека стал похож, да как ты это сделаешь, когда его собратья засыпают нашу позицию минами и пулями? Мстят за сбитый бомбардировщик и за это чучело…

Слева и справа на колоссальном поле то затихали, то вспыхивали с новой силой бои. Сражение шло за каждый клочок курской земли. Любой знал, что здесь он защищает сердце России – Москву и от исхода этого сражения зависит судьба нашей Родины.

Наш сильно поредевший взвод занимал свой небольшой участок, и никто из нас не расставался с мыслью, что отступать некуда – за нами Москва, а значит – жизнь. И мы из последних сил стояли, дрались, несмотря на свои ноющие раны, на то, что все меньше патронов и гранат остается, а самое главное – заметно тает количество людей.

Мы ждали ночи, как манны небесной. Только под прикрытием темноты можно надеяться на помощь; мы сможем отправить раненых, которые уже едва держались на ногах. А время, как назло, тянулось медленно, и казалось – темень никогда не спустится к нам. Все поле боя озарялось осветительными ракетами, зарницами, огнем догорающих танков.

Стонали раненые, и мы, чем могли, помогали, успокаивали их, сулили скорую подмогу.

Одновременно ухаживали и за этим проклятым немецким пилотом. Он, не переставая, умолял спасти его грешную душу, отправить в безопасное место.

Да и нам самим хотелось поскорее избавиться от этой обузы, передать в штаб для допроса. Видимо, сей слюнтяй кое-что сможет там рассказать. Мы ведь теперь в ответе за жизнь, за его шкуру.

Поближе к раненым держалась и Джулька. Бедняжка тоже страдала от ран, стонала, ворочалась на плащ-палатке, от боли не находила себе места. Она скорбно смотрела на нас, но никто толком не мог ей помочь.