Наш дом стоит у моря

Вот и второй этаж. И вдруг мы с братом видим, что возле нашей двери возится кто-то незнакомый. Мы подошли совсем близко, стоим на расстоянии какого-нибудь шага, а он вовсе не замечает нас — так увлечен своим делом.

Пожилой дядька среднего роста, в голубой рубашке, в брюках на широких подтяжках, топчется возле нашей двери. Волосы у него распушены, посредине лысина. И если смотреть со стороны, кажется, будто у него на голове венок. В правой руке он держит молоток, а губами зажал во рту гвозди, как это делают обычно заправские сапожники. Он пытается прибить к нашей двери блестящую медную табличку с какой-то надписью. Сощурился близоруко, размахнулся молотком и хлоп себя по пальцу. Морщится от боли, трясет рукой и неожиданно задевает меня. Ага, наконец-то он заметил нас. Быстренько так, испуганно обернулся.

— Здравствуйте, — сказал Ленька и взял у него из рук молоток. — Давайте я попробую.

Запросто, не глядя, Ленька приколотил медную табличку четырьмя гвоздями, потом отступил на полшага и прочел вслух витиеватую надпись:

— «Гарий Аронович Гурман»… Так вы, значит, наш сосед будете?

— Он самый, он самый… Спасибо, молодой человек. — Мужчина пожал Леньке руку и потрепал меня по голове: — Ваш братик?

— Братан, — ответил Ленька.

«Он уже жил здесь когда-то, этот Гарий Аронович Гурман», — подумал я, потому что табличка, которую прибил Ленька, точно заняла незакрашенный квадратик на двери. Гарий Аронович Гурман… Я вспомнил те разноцветные афиши с Алисой Гурман. Да это наверное и есть тот самый циркач, который жил здесь до войны. Правда, он не очень-то похож на артиста. Может быть, клоун?

— Вы раньше здесь жили, да? — спросил я. — Вы еще в цирке работали, да?

— Жил, детка, жил, — еще раз потрепал меня по голове Гарий Аронович.

— А у нас афиши сохранились, — не унимался я. — Алиса Гурман — это ваша дочь?

— Афиши?! — встрепенулся Гарий Аронович. — Где?

— У нас в комнате, — ответил Ленька. — Идемте, покажу.

Мы пришли к нам в комнату, и Ленька вытащил из-за шкафа афиши.

Гарий Аронович разворачивал их дрожащими руками и шептал:

— Алиса?.. Боже мой, Алиса! Сохранились… Чем же мне вас отблагодарить, мальчики? Если бы вы только знали, как это… как это дорого для меня…

Вдруг дверь в комнату без стука отворилась. На пороге стояла девочка лет шести в синем платьице. На нас с Ленькой она не обратила никакого внимания, остановилась и как-то странно, молча смотрела своими большими черными глазами только на Гария Ароновича. Он стоял в это время спиной к двери и все никак не мог оторваться от афиш.

— Папа, — строго произнесла девочка, — папа.

Гарий Аронович вздрогнул, обернулся и поспешно стал сворачивать афиши, пряча их за спиной.

— Сейчас, Ирмочка… Сейчас. — Он сунул афиши моему брату и тихо шепнул: — Пусть у вас пока… Я потом заберу. Пошли, Ирмочка, пошли, доця, — взял он девочку за руку.

Уже из коридора он заглянул к нам в комнату и, кивнув на афиши, сказал:

— Пусть у вас пока. Я потом заберу… Потом…

Мы с братом переглянулись. Странный он какой-то, этот Гарий Аронович. И девочка странная.

МАМАЛЫГА

Сегодня на обед мы с братом приготовили мамалыгу.

Готовят мамалыгу так. Засыпаешь в казанок желтую кукурузную муку и все время помешиваешь ложкой, — обычно Ленька сыплет муку, а я мешаю, — чтобы она не сварилась комьями. Когда вода выкипит и в казанке останется одна только каша, даешь ей остыть и, перевернув казанок вверх дном, колотишь по нему ложкой. Раз — и мамалыга готова. Она стоит на столе, желтая, пахучая и формой похожа на половинку глобуса. Теперь ее можно резать на скибочки. Как арбуз.

Едят мамалыгу с молоком, с подсолнечным маслом или свиным топленым жиром, смальцем называется. Но лучше всего идет мамалыга со шкварками и жареным луком. Но ни молока, ни шкварок у нас нет. А подсолнечное масло, как на грех, еще вчера кончилось. И сколько ни тряс Ленька над мамалыгой пустой четвертинкой, из нее только три жиденькие капли плюхнулись на мамалыгу в том месте, где на глобусе лежит Северный полюс. А что такое мамалыга без масла? Все равно что трамвай без колес.

— Говорил тебе, картошку в мундире надо было варить, — недовольно пробурчал я брату. — У нас вон еще селедка осталась.

— Ша, Саша! — Ленька ткнул в мамалыгу пальцем — она задрожала, как студень, — и запел:

Сварил чабан мамалыгу,
Тай й повесил на герлыгу!
А герлыга поломилась,
Мамалыга покотилась!
Чум чара, чарара,
Чум чара, чарара!..

Герлыга — это палка у румынских пастухов. «И не поломилась, а поломалась», — хотел было поправить я Леньку, как вдруг в кухню вошел Гарий Аронович и потянул носом:

— Чем же это так вкусно пахнет? A-а, мамалыга! — Гарий Аронович увидел три капли масла на «северном полюсе» и засуетился: — Минуточку, ребятки, я только что с базара!

Он убежал к себе и сразу же вернулся, держа в руках пузырек из-под одеколона. В пузырьке было масло. И как только ему ухитряются на Привозе наливать масло в этот пузырек?