Наш город

Нету… нету… Нежто задохлись?

А Петькина жилка тик-тик-тик…

Я к окну ближе. Смотрю, клен-то над баней опять лапками взад — вперед, взад — вперед. Только темный, совсем темный.

Чокнуло.

Не хорошо как-то чокнуло. Не туда куда-то. Глухо, как в землю.

Что же это? Ведь закричать надо! Нельзя же так! А кричать нечем. Пустой я.

Еще чокнуло. Подряд два: чок. чок.

Отчаянно чокнуло. Словно торопился кто, будто не пальнуть уже ему больше.

Петька совсем съежился, точно пружина, точно ему прыгнуть сейчас, а жилка на шее: тик-тик!

Тихо стало.

Ух, как тихо.

А клен, словно с издевкой, как дурачок какой полоумный, лапками взад — вперед, взад — вперед. Словно ему хохотно.

А тихо…

Не чокает больше. Замерло в бане.

Петька как выругается. Здорово скверно выругался.

Вдруг и у меня жилка такая же запрыгала. И весь я как пустой — без кровинки был, а тут как нахлынуло и в жилку рвется. Качнуло даже. Не устоять, думал.

На Петьку гляжу, на жилку Петькину. Двинуться не могу. Словно сковал нас кто железом каленым.

Что Петька — то и я.

Петька хныгнул носом, утерся, и я утерся. Петька из окна высунулся, словно крикнуть хочет в баню, чтобы пальнули. И я тоже шею вытянул.

И понял я, что одно мы с Петькой. Что мне самому не двинуться. Что Петька — то и я.

А Петька ждет.

Нету. Тихо.

Не пальнут больше.

Опять утерся Петька, шепчет чего-то. И я утерся, как он, рукавом. Никогда я не утирался так. И тоже шепчу.

Тихо.

Нет. Не пальнут больше.

Еще руганулся Петька, еще скверней — и вон из дому. Не заметил меня. Я за ним.

Из ворот выпустили, не держали.

Бежим по улице. Как в чернилах.

Вдруг за нами такой треск посыпался, во сто раз хуже прежнего.

Обрадовались, значит, — налетели на баню!

Некому в них, чертей, палить больше.

А мы бежим.

Сначала я не видел Петьки, знал только, что впереди он. Из-за пальбы не слышно его было. Да я знал, — здесь он. Не отстать мне, как железом связан… Потом видеть стал. Камень ему подвернулся — поднял и дальше. И я поднял камень, бежим.

Улица нам навстречу заборами, потом домами…

Сзади пальба меньше стала. Все меньше — и стихла. Совсем, значит, конец.

А мы бежим. Дома боком едут окошками светлыми.

На площадь свернули. Аптека там. Шары в ней светлые. Один красный, другой лазоревый.

К аптеке бежим ближе… ближе…

Вдруг — бах…

Это — Петька камнем.

Дребезнуло — и к чорту потух шар лазоревый Еще: бах, бах… Темно в аптеке было, только шары светились. Еще темней стало.

Наметил я в красный… бах.

Серая стала площадь, большая…

Еще… бах, бах.

Царапаем из мостовой булыги, пальцы в кровь. Большие булыги пошли, не кинуть.

В карманах ищу. Вдруг — полтинник. Куда его к чорту!

Наметил в верхнее стекло — дзик! Как пулька. На, жри краденый!

XXV

Как убитый спал. Утром на двор вышел. Баня-то как ерш. Торчит все из нее, крыша вся-вся разворочена. Вошел туда, а стены-то шершавые от щепок: поведешь головой — от дырок светятся. А одна пуля борозданула по всему потолку. Так щепки бахромой и торчат, от стены до стены.

Что — человек пуле этакой? Холодно мне стало от конца такого. Опять я пустой стал. И страшно, что пустой.

Не знал тогда, что не конец это, что другой конец был.

Затемнело в бане чего-то. Обернулся: Ленька. В окно засматривает, и рожа смеется.

Вот дурак! До смеху ли тут!

А он:

— Санька! Иди: чего скажу!

Что скажет? Дурак! Он всегда такой отчаянный. Ему все наплевать.

А он меня в малинник тянет.

— Утекли! — говорит и подмигивает на баню.

Не понимаю ничего.

— Что утекло?

— Утекли через пол!

Почему-то вода мне мыльная представилась, что через пол утекает из бани. Ничего понять не могу.

— Дурак, утекли! Не словили их головотяпы-то. Через пол!

Опять в меня нахлынуло, опять жилка пошла рваться.

— Говори — что!

— Ну, удрали, дурак непонятный! Как стали отраву лить, — сволочи, чего выдумали! — зарычало у меня… Я — как собака: вот, вот рванусь зубами… Делать надо скорей… А чего делать — не разберу. Рычит у меня. Ни чорта не разберу… Я — в котел. На брюхе лежу, зубы в солому… Понимаешь?.. Тут и сообразилось мне, что удрать из бани можно: через пол в закоулочек, где бревно-то прогнивши… Не понимаешь? Пойдем, покажу! За кучей за нашей, за гороховой… Окошек с той стороны нет, и не палят туда головотяпы-то. Побегу, думаю, скажу им — Андрею с Иосей. Была не была. Только высунулся — башка-то еще под котлом, — вдруг голос шопотный:

„— Стой! Тут есть кто — то!“

Смотрю они это — Андрей с Иосей. Вот здорово: удрали, значит!

„— Я это, я!“

Чуть не ору от радости.

„— Я — шепчу. — я, что колбасу вам покупал!

„— Ты как тут?

"— Из котла, говорю. У нас котел. Мы тоже в котле живем.

"— Во, молодцы — ребята!"

А тут палить начали головотяпы-то. Ввох! Обрадовались — на пустую-то баню набросились. Дуют, дуют, — как война!

Дуй, думаю, дуй, сволочь паршивая, дуй, много надуешь.

"— Вы, говорю, дяденьки, рекой утекайте. Мелкая она. Пупа не выше. Как перейдете на тот берег — сразу далеко будете. Не словить вас головотяпам-то".

Во как, понимаешь? Малинником через Серегин огород в поленницы выбрались — и поминай как звали. Рекой… Вернулся я. А эти как угорелые. Как черти поганые. В шинелях-то. Что ведьмы мечутся.

"— Оцепляй, оцепляй^?"