Наш город

И так это вышло неожиданно. Такой конец получился. Никак я не думал, что так это случиться может.

Как-то все явственно вышло и просто так. На нашем дворе все и вышло-то. Никогда я не думал, что у нас на дворе это случиться может.

А вот случилось.

Я тогда как раз полтинник у тетки украл. И не видел, как брал. Не видать было — круги какие-то прыгали. Вокруг все было видно — и окно и дверь, и часы тикали, а руку свою, как брал, — не видел.

Чувствую только, что в руке полтинник. Скорей бежать. Шумит во мне что-то.

А я одно думаю: отдам, отдам тетке полтинник, рубль отдам. Булки не буду покупать на большой перемене. Накоплю денег — отдам.

На двор выбежал. Тихо на дворе, а, у меня гром в груди. Клен осенний, золотой насквозь в солнце, лапками тихо-тихо покачивает. Страшно даже, что он такой тихий. А в груди гром. Нельзя было грому и солнышку вечернему ясному вместе жить, и оттого бежать хотелось. Хоть Леньку бы найти где!

Не знал я, что тут случится такое, что и гром мой и все куда-то провалится, и такая буря будет, какой в жизни не видывал.

Бегу я к калитке, на улицу чтобы выбежать, одной ногой уж на подворотню вступил, — вдруг дяденька какой-то прямо передо мной, точно из земли, как явится. Самую чуточку задержался, да как схватит меня под мышки. Руки у него большие, теплые, а сам красный такой да рыжий. Лицо большое-большое.

Вижу: лечу я назад во двор. Дяденька меня несет, как перышко. Отнес в сторонку. Поставил. Обернулся только.

— Не выдавай, малец!

И к бане.

А за ним — другой, черненький, — тоже к бане.

Баня у нас хорошая. Столбы кирпичные по углам. Пол высокий. Окна как раз открыты были.

Дяденька большой-то — простой такой, в сапогах и и рубахе — подбежал к одному окну, руки уж на подоконник положит, чтобы прыгнуть, а не прыгает: смотрит, как маленький лезет. А тому не влезть. Барахтается, ногами дрыгает. В брюках он. Тогда большой к нему, подсадил его и опять к своему окну.

Прыг — и в бане.

Потом оба окна захлопнули, и так тихо стало.

Прямо не знаю, как это и может так тихо быть.

И все это случилось так, что мигнуть не успеть.

И гром мой девался куда-то — точно я пустой стал — одна одежа. Стою посреди двора и не знаю: было или нет?

Неужели это Андрей с Иосей?

„Не выдавай, сказал, малец“.

Они, значит! Они!

„Не выдавай…“

Они это! Ясно…

А тут тоже, откуда ни возьмись, полезли на наш двор городовые, стражники, — больше, больше, чуть не весь двор. Ружьями так в небо и махают. От шинелей дышать нечем стало, голова закружилась, — чуть не упал я.

Они ко мне:

— Видал?

— Кажи!

— Куда? Показывай!

Обступили. — Стена…

Я как в яме.

А они махают ружьями — бородатые.

Не то, что мне страшно было, а смутно как-то сделалось, что на людей они непохожи, и что они не ходят, не двигаются как люди, а словно прыгают, словно это пляска у них какая.

— Сказывай!

— Куды?

— Кажи!

— Показывай!

А тут один скомандовал:

— Становись у дверей! Чего на мальчонку кинулись? Что он смыслит?

А потом как заорет на меня изо всех сил:

— Кажи, пащенок паршивый, куда делись?..

— Туда — говорю, а сам показываю куда-то, непонятно куда: не то на крышу, не то на забор…

— Да ты толком показывай! Куда делись?

— Туда…

Еще непонятнее, чуть не на небо, куда-то показываю. И на небо и на улицу. И вдруг чувствую, что покраснел.

Выдаю, думаю, выдаю… Пропал я!

А он на меня с нагайкой:

— Кажи, собачий сын!.. Я тебя как Сидорову козу!

Не выдам, думаю, не выдам. Похолодел весь, и на этот раз совсем ясно на калитку показываю:

— Туда.

А он как еще больше рассердится, как нагайкой меня по ногам хватит.

— Вон, сукин сын!

Я сел на землю, за ногу схватился. Чуть не пищу от боли.

— Это, говорю, наш дом, я здесь живу.

— Что-о-о?!

За шиворот как меня поднял — так я и вылетел за подворотню.

XXII

Опомнился я, когда пальбу подняли. И что было!

Того и гляди земля треснет, — так палили.

А я сам себя не понимаю. Не дивлюсь я ничему. Тут такое делается, а я как пустой, — словно и нет меня.

Дом наш тоже словно околел на месте. Стоит как будто такой же, как был, а не такой. Окна на улицу как глаза потемнелые смотрят, пустые.

А клен-то — как и тогда, только темный стал, лапками попахивает взад — вперед, взад — вперед. Словно он живой — только с ума спятил. Тут тебе палят, земля трещит, а он лапками взад — вперед, взад — вперед. Не могу я смотреть на него. Страшнее всего мне он тогда показался.

А тут смотрю: народ стал к лавочке за амбаром сбегаться.

— Отраву. — говорят, — от Юдки принесли. Травить их будут!

Повернулось во мне что-то. Неужели, подымалось, на самом деле, это все делается? Может видится? Сон, может — как тогда с колокольней? Нет, не сон! Герасимов, лютый, бегает, орет чего-то. Какой же сон!

И стражники у отравы спорят. Во сне так не говорят, по-моему.

— Митрий, сыпь это в трубу, да водой залей. Ступай!

А Митрий, большущий стражник, с ноги на ногу мнется.

— Да я, говорит, лучше его винтовкой возьму. Все на Митрия:

— Иди, раз тебе говорят!

— А ты сам поди! А что как это для нас отрава?

Помолчали все. Видно, что сомненье взяло. А ну как сам отравишься?

— Балда ты, — по начальству пришло. Чего мутишь? Пошел!