Наш город

— С богом, с богом, барышни. Ни к чему вам Пашку мово. Не артист он совсем никакой — прощалыга он непутевый. Дворником он у артистов-то был. С богом, с богом, идите к своим кавалерам. Не кавалер он вам. Прощалыга он!..

Вот так Пашка! Стыдно мне было за Пашку, и на барышень этих не взглянуть.

И уж и раньше догадался, что плевательный человек Пашка, а чтобы матка о нем такое — это, уж, значит, совсем… Да ну его!

Вот полтинник бы найти.

Вот дурак: опять вспомнил. Не найти уже теперь, раз вспомнил.

Где же полтинник взять? У тетки попросить? Так она и даст! Знал я — ни за что не даст тетка. Только не могу я так. Непременно мне нужно полтинник. Хочу я снести им колбасы, увидеть хочу их.

Тогда украду полтинник!

Жарко от этого стало, и поплыло все.

И показалось, что нельзя об этом на улице думать, что в котле только об этом думать можно. Темно в котле и смотреть некуда, прямо в стенку глаз упирается.

XVIII

Я был в котле и все думал, как я украду полтинник. Непременно придется украсть. Им ведь нельзя ходить днем, чтоб к пить еду. Придется украсть. Может они голодные.

Страшно это было. Хотелось, чтоб Ленька пришел, только и ему об этом нельзя сказать. Никому нельзя сказать. Совсем стало страшно и душно даже.

А тут вдруг звон еще какой-то послышался. Что это за звон? Тихий такой.

Вылез я из котла. Слышу: телега за забором по переулку поскрипывает — и звон. Никогда не слыхал такого звону, тихий, медленный. Словно пружина какая — пожалуй, что в роде как у часов.

Я скорей на забор. Смотрю: телега-то уж отъезжает, а на ней велосипеды, велосипеды…

Что такое? Зачем велосипеды?..

Не могу понять, а уж чувствую, что неладно что-то. За телегой стражник идет с ружьем, и впереди идут. Кто идет? Не разобрать. Солнце в конце переулка садится золотое.

И вдруг я понял, что тут студенты должны быть. Ведь это студентов велосипеды. Почему на телеге? Почему стражники?

Не помню, как я свалился с забора в переулок. Одно у меня было: догнать, догнать! Солнце глаза слепит. От солнца люди незнакомые. Только верно: студенты это! А по бокам стражники с ружьями, с шашками. Понял я. Забрали, забрали! В острог ведут! Вперед забежал, — оттого лучше стало видно. Неужели и она тут, в штанах которая? — И она.

Что же это такие? За что их мучают? За что в острог?

Она бледненькая, а идет смело. Губы сложила, не улыбается. А я задом наперед пячусь, не могу от нее оторваться. Все думаю, что ей-то вот тяжелее всех будет. Так хотелось мне, чтоб она меня заметила. Сказать ей хотелось, что знаю: не за дурное ее мучают, что за них я.

И стало у нее лицо — как звездочка в тот вечер, когда я на лавочке сидел, и лучи от нее до меня.

До самого острога их провожал. А как закрыли ворота — подумалось: „украду непременно полтинник! непременно!“.

XIX

А на другое утро у нас еще чай не отпили, как Ленька за мной прикатил.

— Насчет уроков, говорит, спросить надо.

Сам не входит, а как я к нему за дверь вышел:

— Идем, — говорит, — Пашку забирают!

Бежим — и верно: у Пашкинова дома народ, и извозчик дожидается. А в доме словно дерутся. Палагеины цветы из окошка на улицу вывалились.

Как понять тут? И студентов, и Пашку в одно место забирают…

Вот и выволакивают.

Городовой Иван Гарасимыч, — я его знаю, — самый лютый что ни на есть, — Пашку за шиворот вытаскивает. А тот бьется.

— Дяденька, Иван Гарасимыч! Я — не я, за что берешь? Отпусти, дяденька, прости! Без вины я!

Скулит, плачет.

Эх, Пашка, Пашка, дрянь ты паршивая!

Уж хотел городовой его на извозчика взвалить, да тут Митрий Михайлов за него вступился.

— Иван Гарасимыч, да не тронь ты его, чего он тебе!

— Разойдись! Приказ есть всех забирать подозрительных.

— Иван Гарасимыч, смилуйся, плюнь ты на него. Какой он подозрительный! Ведь он Пашка, Палагеин Пашка!

Городовой задумался, вроде как сдаваться начал, да увидел вдруг — Пашкин цилиндр по мостовой катится. Как рассвирепеет, да как на него набросится, — словно он самый-то как раз и есть подозрительный, — как по нем топнет! Так и смялся цилиндр в лепешку, затрещал как корзинка. Лучинки из него повылезли во все стороны. Он и раньше сломанный был, да видно, Пашка из нутра его лучинками подпирал, чтобы не садился. А Герасимыч еще больше рассвирепел, да шашкой его как полыснет, так и забарахтался, словно курица, и щепки перышками разлетелись.

Потом — на Пашку. Ну, думаем, не быть ему живым, а он его плашмя шашкой как вытянет!

— Пшол домой, собачий сын, пшол!..

Пашка глазам не верит. Морда очумелая. Поднялся — и домой скорей без оглядки. А городовой утихомирился, как шляпу-то Пашкину победил. Сел на извозчика и велел ехать.

Так и погибла Пашкина шляпа.

XX

Вот какое стало твориться. Не могло так долго быть. Конец должен быть. А какой — не знаю. Вспомнил я, что разносить ведь должны. Да нет. Не будут, пожалуй, разносить.

Леньку раз спрашиваю:

— А что, Леня, ты когда в котле-то, у них, на мыльном был, спросил ты, скоро разносить будут?

— Спросил. Скоро!

А сам в сторону смотрит и начал чего-то делать, ненужное, так для отвода глаз.

Соврал значит. Не будут разносить, значит.

А конец все-таки должен быть.

XXI