Наш маленький, маленький мир

Лишь сейчас я четко увидела себя в зеркале. Красивая, изящная девушка в каракулевой пелеринке. В уголках губ таится тщеславная улыбка.

Я никогда не видала себя в большом зеркале во весь рост, и мое собственное отражение удивило меня. Мне стало стыдно за девушку, обрадованную новым туалетом, за девушку, самовлюбленно разглядывающую себя в зеркале, хотя ей положено быть убитой горем.

Я отвернулась от нее, я всей душой ее ненавидела, я видела ее мамиными глазами — бесчувственная эгоистка! Мне было четырнадцать с половиной, и я не могла ту девушку простить.

Но вокруг нее вертелась продавщица и подавала ей платья на выбор; впервые, впервые в жизни она могла войти в цветочный магазин, к витрине которого тысячу раз прижимала нос, могла в такой холод купить живые цветы, насладиться ароматом белой гвоздики. Впервые в жизни уселась в легковой автомобиль. На минуту эта девушка забыла, что новое платье — это траур, что цветы лягут на гроб, что первая поездка в автомобиле — на кладбище.

Она немного важничала, когда, пройдя сквозь строй соседей, уселась в такси в своей каракулевой пелеринке, с букетом живых цветов в руках. И чувство это поглотило печаль.

Но сердце мое сжималось и плакало кровавыми слезами, и у меня — у меня не было ничего общего с той длинноволосой блондинкой, которой так идет траур и которая фиксирует все происходящее сухими глазами, бесстрастная, словно объектив фотоаппарата.

Мы воссоединились только у гроба — та чужая девушка и я.

Павлик лежал в чистой пижамке и загадочно улыбался.

Мама гладила его по лицу, по улыбка не менялась — тихая, счастливая и мудрая.

Такое же выражение бывало у него, когда утром, потянувшись, он выдыхал свое «Как я рад, что живу на свете, как мне хорошо!»

Сейчас улыбка его была светлее и чище, без примеси озорства, и, я бы сказала, завершенней. Я пыталась разгадать ее смысл, зная, что сейчас ее навеки поглотит крышка гроба. А пока этого не произошло, я обязана понять, что он мне завещал. Если бы Павлик хоть на долю секунды поднял бессильные ресницы, я, наверное, смогла бы разгадать тайну его последней улыбки.

«Ты мне больше не нужна, — читаю я на мертвом личике. — Не нужна мне ни твоя гвоздика, ни твои слезы, я изгоняю тебя, навсегда изгоняю».

Я придерживаю рукой крышку, гробовщик отступает.

Мне кажется, загадочная улыбка стала глубже. Окоченевшим пальцем дотрагиваюсь до лица Павлика и не чувствую холода — он жив, мои цветы закрыли его изуродованное тельце.

«Не бойся жизни, она прекрасна, не бойся смерти, она еще прекрасней», — передает он мне свой последний завет.

Церемония похорон проходила без священника, без певчих, только мы да звон колоколов в морозном воздухе. Под ногами таял снег, и рыдания взлетали и падали на землю, словно убитые морозом птицы.

Мы стояли долго-долго, пока земля не поглотила моего Павлика навсегда.

И тут я поняла, что вместе с ним исчез и наш маленький, маленький мир.

Я стала взрослой и свободной. Меня перестала угнетать взыскательная и требовательная любовь. Я могла бегать, прыгать, кататься на коньках, на карусели, ходить в театр, иметь своих собственных друзей. Теперь это никому не помешает, никого не ранит.

Я отгоняла недоброе чувство, но оно росло во мне, гнало вперед и вперед, все во мне выпрямлялось, словно помятая трава, я ощущала в себе свежую, живую зелень и боялась смотреть маме с папой в глаза. Я шла немного впереди по заснеженной Стромовке.

Нет, это не я, не та, что тщетно подавляет радостное ощущение свободы, это не я, это, конечно же, та девушка с красивыми ножками в новых туфельках, блондинка, которой идет черная каракулевая пелеринка, мне не нужно свободы, я охотно променяю ее на Павлика, до самой смерти буду сидеть, скорчившись, на низенькой табуретке возле его коляски, и нести ребячью чепуху! Я хочу, хочу возвратиться в наш маленький, маленький мир.

Но я иду все быстрее, под снегом притаилась жизнь, на елках весело сверкают красные шишечки, осыпается с ветвей серебряная пыль, и вверх, в небо, взлетает разноцветный мяч. Он падает — вот это мяч, так мяч — я подхватываю его и кидаю незнакомым парням.

Они смеются. На улице звенит трамвай, люди идут за покупками, продрогший нищий подставляет мне ладонь, а две чумазые девчушки лакомятся одной конфеткой — когда одна сосет, другая молча шевелит губами.

«Кровавое несчастье на шахте «Нельсон»! — кричит мальчишка-газетчик. — Сотни вдов и сирот!.. Разрешат ли угольные магнаты спасательные работы?»

Я купила газету. Беда, обрушившаяся на незнакомых людей, переплетается с моим горем. В большом мире у меня тысячи и миллионы братьев, они верят в мою любовь. Я уже знаю, что и в большом мире чужие страдания будут душить мою радость, и в большом мире я не буду свободна.

Но пройдет много трудных лет, пока я пойму наконец, что последний завет моего Павлика был обманчив.

В своей неопытности я неправильно прочла его. Нет ничего прекраснее жизни!