Наш Современник, 2002 № 05

В конце ноября 2000 года, принимая в Свято-Даниловом монастыре президента Италии Карло Чампи, Алексий II подчеркнул, что Россия готова войти в Европейское сообщество, но только “при условии сохранения своего культурного и исторического своеобразия”. Чампи выразил согласие с этой точкой зрения, отметив особое значение православия как вероисповедания большинства россиян, и на этой протокольной формуле вежливости стороны расстались. Минувшие же с тех пор полтора года, вместившие в себя и визиты римского понтифика в бывшие республики СССР с центральным из них — в Киев, и вызвавшее крайнее недовольство Московской патриархии создание Ватиканом на территории РФ четырех епархий, объединяемых в митрополию, и виртуальный визит папы в Москву в ходе состоявшегося 2 марта 2002 года телемоста Москва — Рим, успели показать всю призрачность надежд Московской патриархии на то, чтобы, приняв главную перестроечную и постперестроечную формулу “вхождения России в Европу” (иначе — “в цивилизованное сообщество”, под которым опять-таки подразумевалось сообщество западное), попытаться сохранить при этом для себя некий особый статус, казалось бы, обеспеченный всей предшествующей историей. Но на чем, собственно, основывались все эти надежды, которые в свете последних событий не будет преувеличением назвать иллюзиями? Признаться, в позиции, высказанной патриархом на встрече с Чампи, меня удивила не только уверенность, с какой — от имени всей России! — заявлялось о ее готовности войти в Европейское сообщество, но и намерение сочетать такое вхождение с культурным и историческим своеобразием России. Между тем, если не сводить последнее лишь к внешним, бытовым приметам национальной жизни, а само русское православие не ограничивать рамками “восточного обряда”, то вряд ли можно будет отрицать, что своеобразие это во многом как раз и состояло в противостоянии Европе. Противостоянии, о котором лучшие умы России помнили и тогда, когда с этой самой Европой вступали в интенсивное и плодотворное культурное взаимодействие. “Иль нам с Европой спорить ново?” — пушкинская строка хрестоматийна, да и сама тема является осевой для русской общественной мысли, причем для всего ее спектра. Оспаривать это могут лишь самые упорные либералы-западники — как и то, что о подобном противостоянии, о некоей исходной несовместимости — или, выражаясь мягче, комплексе влечения-отталкивания — между Россией и Европой говорили не только русские. И в самый разгар эйфории “вхождения” всегда найдутся желающие обдать нас холодным душем с той стороны.

Так, например, той же осенью 2000 года Гельмут Шмидт, канцлер ФРГ в 1974—1982 годы, довольно пространно высказался на эту тему в интервью газете “Цайт”. На его взгляд, Россия, Украина и Белоруссия вообще не принадлежат к европейскому культурному пространству — “несмотря на восприятие определенных культурных импульсов Запада, на некоторый (!) вклад в общеевропейскую культуру”. Это — о восточнославянском мире вообще. Что же до собственно России, то и здесь акценты были расставлены с полной определенностью: “Многие любят русскую музыку, великолепные хоры Чайковского и Мусоргского, Стравинского, Прокофьева и Шостаковича. Многие знакомы и с великой русской литературой XIX века: Пушкин и Гоголь, Достоевский и Толстой. Все это является неотъемлемым вкладом в европейскую культуру. А вот о российской истории, психологическом(!), политическом и экономическом наследии, которое современные русские должны преодолеть и переработать (курсив мой. — К. М. ), мы знаем очень мало”.