Наш Современник, 2002 № 05

Можно спорить о том, стоит ли вообще вести такую дискуссию, тем более что Запад a priori и непоколебимо убежден в безусловном превосходстве своих ценностей. Но ясно, что, согласившись благословить перемены, начиная с Горбачева совершавшиеся в России именно под знаком признания этого превосходства, РПЦ изначально ступила на скользкую и коварную для нее почву. Почву, напротив, исконно родную для Рима, с основаниями могущего считать проект единой Европы своим тысячу лет вынашивавшимся детищем. Достаточно было видеть 2 марта внесение в зал Павла VI в Ватикане статуи Мадонны Лоретской в сопровождении флагов стран — участниц Евросоюза, чтобы вполне осознать: наше место на этом празднестве в точности соотносится с жалким местом российского рубля в ряду европейских валют, переходу которых в новое, единое качество призван был, в том числе, придать духовное измерение состоявшийся на следующий день после официального воцарения евро телемост. Этот аспект торжества проекта единой Европы вообще как-то ускользнул от внимания большинства обозревателей православных газет, писавших о телемосте исключительно под углом зрения “козней” Ватикана, только и думающего, как насолить Москве. Но такой подход мне представляется крайне упрощенным. Ведь еще в эпоху “бархатных революций” внимательные наблюдатели зафиксировали связь совершившихся в Европе политических перемен с подъемом “Фатимских упований”. Один из них писал тогда: “Многие католики рассматривают события в Восточной Европе как чудо, которое, по их мнению, было обещано Девой Марией во время ее явления трем детям в португальском местечке Фатима в 1917 году. Сообщая об этом, газета “Интернэшнл геральд трибюн” указывает, что, по некоторым данным, папа Иоанн Павел II всерьез воспринимает предсказание, сделанное в Фатиме, о том, что мир наступит после обращения России в католическую веру”.

Именно Фатимская икона Божьей Матери была установлена в московском костеле Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии во время телемоста. И хотя я, в отличие от многих, не склонна думать, что речь прямо и грубо идет “об обращении России в католическую веру”, да и об открытом католическом прозелитизме в России говорить особых оснований нет, ясно, тем не менее, что голос Русской Православной Церкви в единой Европе становится в лучшем случае второстепенным. Но иначе не могло и быть по определению. А потому неизбежно возникает вопрос: при столь очевидной перспективе этой второстепенности что побудило и наших иерархов, и немалую часть именующей себя православной общественности, тем не менее, поддержать паневропейский проект, в самом ядре которого изначально заложено недоверие и пренебрежение к русской истории, ко всему русскому национально-психологическому складу, к святым для нас именам, наконец? Ведь порекомендовал же русским Строуб Тэлботт, советник Клинтона по России, пореже вспоминать об Александре Невском, а почаще — о Ганзейском союзе. И тем не менее, уже после таких призывов, на высоком церковном уровне вновь и вновь звучали речи о готовности России войти в Европу. Так чем же объяснялась столь странная уверенность нашей Церкви, что позиции ее при подобном вхождении не пошатнутся точно так же, как уже пошатнулись позиции самого Государства Российского, с судьбами которого история так тесно сплела ее собственную судьбу?

*   *   *