Наш Современник, 2002 № 05

А между тем, Огородников рассказывает, что, будучи в лагере, однажды причастился у католического священника, литовца Альфонсаса Сваринскаса, с которым, как и с литовскими диссидентами в целом, тесные контакты поддерживались еще и до ареста. Свои неизбежные сомнения он разрешил исходя из взаимного снятия Константинопольским патриархом Афинагором и папой Павлом VI анафем 1054 года, и, судя по дальнейшему, никаких осложнений в отношениях ни с РПЦ вообще, ни лично с о. Иоанном (Крестьянкиным) у него, вследствие принятия католического причастия, не возникло. Разумеется, в этой связи не могут не возникать вопросы: решение Афинагора и Павла VI не признается РПЦ, а ведь речь-то идет о важнейшем для верующего человека таинстве, от участия в котором прямо зависит его посмертная участь. Гипотетически любой мирянин может оказаться в положении Огородникова — т. е. не иметь возможности причаститься по православному чину. Так дозволено ли каждому из нас в таком исключительном случае принять “латинскую” облатку? Либо на такие вольности (напоминаю, евхаристического общения между Русской Православной и Римской Католической Церквами нет) глаза закрывались лишь во имя некой, понимаемой как высшая, общей цели — совместной борьбы с “империей зла?”*. Между тем сама эта борьба, а еще больше такая совместность создавали для Русской Православной Церкви ситуацию, по меньшей мере, двусмысленную, каковой по самой сути дела не могло быть для Ватикана. Ведь с российской государст­венностью его не связывали никакие узы, никакие “святые воспоминания” (что, разумеется, не касается отдельных людей, граждан исторической России, исповедующих католичество, для которых дело может обстоять совершенно иначе). Напротив, история уже не раз показала, что любое разрыхление и ослабление последней создает благоприятные условия для продвижения католичества на Восток. Сетовать на это так же бессмысленно, как и на воду, неукоснительно стекающую по наклонной плоскости. Рим действует, подчиняясь своему призванию вселенской Церкви, каковой ощущает себя не в меньшей мере, нежели Церковь Православная. А вот готовность большого числа православных России — и среди клира, и среди мирян — громить свою собственную государственность, парадоксальным образом даже и в советское время служившую своего рода панцирем для того, что сегодня РПЦ именует своей “канонической территорией”*, не могла и не может не удивлять. Положительно, ненависть ослепляет, и конец XX века продемонстрировал это не менее убедительно, нежели его начало. Даже эмигранты первой волны, свою идентичность порою связывавшие с православным противостоянием “безбожной советчине” до такой степени, что и проживавшим в СССР русским (т. е. подавляющей части русского народа) отказывали в самом этом имени**, — даже они готовы были, в борьбе с этой самой советчиной объединяться с самыми одиозными партнерами. Союзничество РПЦЗ с нацистами общеизвестно, но кто, например, до недавнего времени знал о позорном сотрудничестве части русской эмиграции, в том числе и деятелей РПЦЗ, с хорватскими усташами?

А многие ли знают о переписке Антония Храповицкого с председателем “Лиги русских офицеров и солдат запаса за границей” Владимиром Гринем? Объеди­нявшая военнослужащих, главным образом украинского (по тогдашней термино­логии — малороссийского) происхождения, она ставила своей задачей освобож­дение от “советчины” прежде всего Украины, в случае необходимости — даже через отделение ее от СССР. Именно этот замысел и благословлял митрополит Антоний, в 1935 году писавший Гриню в дарованной ему грамоте: “Осведомившись о Вашем неуклонном намерении положить все силы на дело спасения хотя бы части русской земли — Украины — от страшного ига богоборческой и бесчеловечно лютой власти III Интернационала и памятуя Ваши прежние труды по общерусскому делу, признали мы за благо преподать Вам и сотрудникам Вашим наше Архиерейское благословение на новый труд и подвиг ради спасения погибающих душ человеческих, ради свободного исповедания веры Христовой в земле, некогда именовавшейся уделом Пресвятыя Богородицы”.