Наш Современник, 2005 № 06

Словно какой-то морок накатил мне на глаза. Почудился профиль огромного ворона, вещающего на русском языке. И сегодня мурашки по спине бегут при воспоминании о профиле говорящего Арабова. Зал молчал и не реагировал…

Никак не выходит из головы: как же можно так все перевернуть? Шукшин — Павлик Морозов?! Живо вспомнилось, как в институте преподаватель монтажа давал нам копировать срезки смытого (запрещенного) фильма Эйзенштейна «Бежин луг», славящего подвиг Павлика Морозова. Шукшин, посмотрев отобранные мной крупные планы персонажей фильма «Бежин луг», спросил: «Зачем ты все это собрал? Посмотри, какая собрана Русь в альбоме Дмитриева… а фильм Эйзенштейна — „агитка“, разрушающая семью… При чём тут несчастный Павлик?».

Да, о Валентине Виноградове. Коренной москвич, один из перспективных студентов мастерской М. Ромма, в которой учились А. Тарковский, В. Шукшин, Рабинович (Митта). Я, учась на 4-м курсе операторского факультета, снимал курсовую работу Виноградова по рассказу Серафимовича «Две смерти». Материал давал надежду появиться работе. Посмотрев отснятое, Михаил Ильич принял не прошедшую по конкурсу на актерский факультет Аллу Евдокимову, снимавшуюся в работе Виноградова (сегодня она заслуженная артистка Малого театра). Однако появилась идеологическая установка — борьбы с космополитизмом. В рассказе затрагивалась тема белого движения. Виноградову не дали закончить ленту. Он уехал в Белоруссию, получив там возможность снять диплом, а потом и две полнометражные ленты. Наработал уже солидный авторитет на «Беларусьфильме», чего не желали мэтры студии. Его высказываний с лихвой хватило, чтобы обвинить его в безыдейности, а еще круче — в антисемитизме. Скоренько он был выброшен из сферы кино, получив возможность трудиться дворником. Вот на этой должности и назвал его «настоящим человеком» зав. кафедрой драматургии ВГИКа.

Далее, получив слово, Вадим Петрович Михалев освещал тему «Актер Шукшин». Перечислив психологические типы характеров, он отнес Шукшина к типу фаллического дара, тяготеющего к постоянной публичности, выраженной в пословице «На миру и смерть красна». «Ни у одного народа нет такой пословицы, только у русского народа. Даже в Японии, — добавил он, — где много пословиц, схожих с русскими, ничего похожего я не обнаружил».

Струсил я тогда произнести другую пословицу, которой нет у других народов, но мне уже дважды председательствующая делала замечания, и я удержался. Привожу пословицу: «Бойся друга, однажды прощенного, и жида крещеного».

Михалев развенчивал «публичность» героя Шукшина, ссылаясь на труды Фрейда. В итоге, возвращаясь к определению «фаллический дар», других, более глубоких мыслей в отведенное ему время психолог озвучить не сумел.

Кирилл Эмильевич Разлогов, начиная речь, ниспослал хвалу Арабову. Говорит раскованно — чувствуется лекционная натренированность. А какая «глубина» мысли! Феномен Шукшина он признал равновеликим с певичками «Тату» и на полном серьезе утверждал: «Стоит подумать о создании международного семинара, пригласив на него авторитетных критиков (видимо, ему равных. — А. З.), где-нибудь в Центре Помпиду, или в другом Еврограде, или в Японии, и проанализировать природу долговременного интереса зрителя к криминальной романтике „Калины красной“ и группе „Тату“…».

Мне пришлось говорить после Разлогова. Говорить не хотелось. Я развернул рулон с панорамой последних Шукшинских чтений. Сообщил, глядя только на Разлогова: «Даже местная пресса врала, объявив, что чтения посетили более 2 тысяч. А на полутораметровой панораме (компьютерная технология помогла из 11 слайдов составить) можно подсчитать — за 30 тысяч перевалило. А ведь люди приехали без командировочных — из Молдавии, Приднестровья, Сахалина, Мурманска. И ведь никто к вашим семинарам прислушиваться не станет».

Разлогов встал и, пятясь, удалился… Я вслед ему: «Разве это по-русски?». Поднялся и психолог Михалев. Ведущая, проректор ВГИКа А. Н. Золотухина, вступилась за них: «Люди занятые… лекции…».

Я говорил об изобразительных установках фильмов Шукшина, над которыми я работал. После меня говорил Владимир Крупин. Свое слово он сам обнародует скорее меня. Оно звучало как молитва на тюремном дворе. Арабов еще сидел рядом, заискивающе и фальшиво осуждая болтовню «специалистов». «Так что же, его отравили?» — вдруг спросил он шепотом, сам же мне и ответил. Ну… это было со слов Алексея Ванина, которые и я слышал впервые. «Мы несли цинковый гроб на аэродроме в Волгограде, а когда в Москве сгружали и везли в Склифосовский морг, он был рвано изрезан, а деревянный гроб был мокрый, и из него текли струи. Я много на своем веку таскал гробов, но чтобы столько жидкости было в цинковом ящике, не видел, а в деревянном гробу еще больше.» — «О запахе он ничего не сказал?» — «Спросить никто не решился».

Долго еще длилась конференция. Говорили культурологи, киноведы. Не все и успели получить слово…