Наш Современник, 2006 № 05

“Нет худа без добра”. Редко, но чередовались “городоглуповские” кижские директора с любящими свое дело хозяевами, прошедшими серьезную жизненную школу и умевшими ладить с коллективом. Таких, к сожалению, на пальцах одной руки перечтешь, зато добрая память о них по сей день цела у музейных старожилов. К богопосланным на Кижский остров руководителям прежде всего надо отнести Владимира Ивановича Смирнова. Военный журналист, закончивший доблестный боевой путь с полковничьими погонами при освобождении Кореи от японцев, он навсегда остался верен лучшим армейским принципам и заповедям, стараясь соответствовать должности, в настоящий момент ему порученной. Литературно образованный, прекрасно владевший пером, был он человеком жизнелюбивым, веселым, а главное, добрым и отзывчивым. С Борисом Елуповым они сошлись близко и до конца жизни Смирнова не расставались.

Приехав в Кижи, Владимир Иванович сразу присмотрел маленький домик на материке, в деревне Мальково. Приобрел древнюю избу и своими руками превратил ее в уютный очаг, где творческая натура хозяина чувствовалась и на пристани, и в маленькой горнице, и в рабочем писательском уголке. На борту его лодки-казанки красовалось романтическое название “Валя-чан”. Так он в память о корейском походе звал свою привезенную с войны половину Валентину Харитоновну. “В туманных далях за Мальковом призывно лебеди трубят”, — своими стихами приветствовал он нас, частенько наведываясь в реставрационную комнату музейного домика. Стихотворные строчки соответствовали настроению, которое я испытывал при расчистке древней иконописи от слоев потемневшей олифы и поздних записей. Одна такая встреча с Владимиром Ивановичем, поэтом, особенно глубоко запала в душу — я раскрывал тогда прекрасные иконы, украшавшие некогда церковь в деревне Чёлмужи.

Люблю изменчивость осенней погоды в Карелии. Синее безоблачное небо вдруг застилают беспросветные тучи, волны тяжелеют, вода становится черной и тревожной. Несколько минут льет холодный дождь вперемежку с градом. Мгновение — и солнце снова господствует, как будто и не было свирепого шторма. Загорается прибрежное золото тростниковых зарослей, ярко синеет озерная гладь. Кажется, кто-то волшебным движением сорвал черное покрывало и оживил сказочное царство света и цвета.

Расчищая чёлмужские иконы, невольно вспоминал я причуды карельской осени. Черная густая олифа легко удалялась с живописной поверхности. Краски, освобождавшиеся из плена, когда снимались компрессы, полыхали синими, красными, желтыми оттенками. Они были живые, почерпнутые из воды, подсмотренные на небе, поднятые с земли. Я долго не мог заснуть в тот вечер, возбужденный увиденной праздничной гармонией. Когда утром лучи солнца осветили пробуждающееся озеро и живопись чёлмужских икон, мне стало ясно, что пейзаж за окном и древняя иконопись были написаны красками с одной палитры. Художник сумел, не выходя за пределы иконописной символики, запечатлеть красоту окружающего мира.

Поделился я восторженными соображениями с зашедшим в мастерскую директором, а уже через час он читал нашей реставраторской бригаде настоящий гимн. Жалею, что утратил я тот листок, но отрывки смирновского экспромта запомнил. “Как осенью поздней артель богомазов явилась на Кижский погост…”. Далее идет тонко наблюденное реставрационное наше действо, а кончается гимн вольной здравицей знающего толк в застольях человека: “С утра бутылка вина на троих, пускай нас пока подождут за оградой суровые лики святых”.

Не чуждый земным радостям Владимир Иванович был натурой страстной. Помню его молодое платоническое увлечение очаровательной студенткой-практиканткой на Кижах. Вот уж кому носил свои стихи охапками, словно букеты распустившейся сирени. Он буквально парил над островом, в глазах его был поражавший окружающих блеск, все у него ладилось и спорилось. Беда, как всегда, нагрянула нежданно-негаданно. К девушке приехал однокурсник, отнюдь не поэтически мечтавший о руке и сердце своей избранницы. Глубокой ночью, когда юная пара удалилась в затененные уголки острова, вышел я на крыльцо музейного дома и увидел уязвленного коварной изменой директора-поэта плачущим и стреляющим в луну из именного парабеллума, хранившегося с военных времен. “А луну-то за что наказуете, Владимир Иванович?” — недоуменно поинтересовался я у ревнивца. Ответом было нечто совсем сверхпоэтическое: “Она свидетельница моего позора и вероломная покровительница ветреной изменницы”.

Но “делу время, а потехе час”. Работу свою директорскую Смирнов справлял ответственно, вдумчиво и, я бы сказал, с достоинством. Многие из именитых гостей, зачастивших полюбоваться “кижским ожерельем”, затаив дыхание, слушали рассказы Владимира Ивановича о каждом памятнике, ибо знал их историю он досконально, любил и умел изящно представить. Мне довелось быть одним из авторов книги о Кижах, составленной Смирновым, где лучшая часть — историческая глава о судьбе погоста — написана директором музея.