Наш Современник, 2006 № 05

А. К.: Того самого всесильного Политбюро ЦК КПСС, перед которым весь мир испытывал трепет? И после этого — тюрьма, колония строгого режима! Кажется, вы единственный из членов Политбюро, в постсоветские годы оказавшийся в заключении.

М. Б.: В заключении — не единственный. Были еще Рубикс, Шеин, Крючков, Янаев. А вот судили только двоих — меня и Рубикса в Латвии.

А. К.: Миколас Мартинович, заранее прошу простить меня за писательское любопытство. Что испытывает человек, когда он с вершины могущества попадает в тюрьму? Наверное, мир переворачивается?

М. Б. (с улыбкой): Я бы не сказал, что мир переворачивается. Скорее мир переворачивается у того, кто встает на путь предательства своих идей. У меня были научные убеждения. Диалектическое мировоззрение, эстетическое восприятие мира, социально-политические взгляды. И в тюрьме, и в колонии они у меня остались. Это мой духовный мир, и никто у меня не мог его отнять.

Даже за решеткой человек остается свободным — в духовном, научном отношении. В физическом отношении я был поставлен в строгие рамки. Не выйти, ни с кем не встретиться. Это другое. Но в духовном плане ни меня, ни Ермалавичюса, ни Куолялиса заключение не сломило.

Люди думают, что человек, как только попал в тюрьму, сразу меняется. Нет. Я просидел двенадцать лет и не изменился. В начале 2000 года президент Литвы Адамкус прислал начальнику колонии письмо (мне сделали копию), в котором предлагал подготовить все документы на помилование: я обращаюсь с просьбой, и они меня освобождают. Ну и что? Я письменно ответил, что у меня и у Компартии Литвы нет вины перед родиной и поэтому просьбу о помиловании я подавать не стану. Помилование — это было бы унижением моего человеческого достоинства. Начальство колонии растерялось, но мое письмо президенту все-таки отправили.

Потом приняли новый Уголовный кодекс. По нему срок моего заключения должны были сократить на два года. Окружной суд принял такое решение, но апелляционный — Генеральная прокуратура подала протест — оставил мне все двенадцать лет. С той подоплекой, что было хорошее предложение, а он отказался, значит, его надо держать.

Человек не должен быть перевертышем. Он должен быть достоин своей внутренней жизни, своих убеждений. Физически — да, я очень ослаб. В последнее время в лагере пройдешь пятьдесят метров — сердце болит, дыхание захватывает. Было два выхода: операция или смерть. Я выбрал операцию.

А. К.: Интересно, что помилование вам предлагал Адамкус, приехавший в президентский дворец чуть ли не прямо из Штатов. А что же предыдущий глава государства — Бразаускас, в недавнем прошлом ваш товарищ по партии. Он не предпринимал подобных шагов?

М. Б.: Да, когда нас арестовали, президентом был Бразаускас. Но все документы с требованием выдать нас Литве подписывал тогдашний председатель сейма Чеславас Юршенас. Бразаускас к этому руку свою не приложил. И на суде он повел себя честно. Да, наши позиции расходились на 180 градусов. Но в своих показаниях он утверждал: у меня нет доказательств, что Бурокявичюс выступал против государства и стоял на позициях измены. Его выступление опубликовала газета “Летувос ритас”.

А. К.: Он был свидетелем?

М. Б.: Да, свидетелями были президент, премьер-министр (даже два: Прунскене и сменивший ее Вагнорюс), ведущие министры.

A. K.: Люди, с которыми вы в советское время вместе работали, встречались чуть ли не ежедневно, быть может, сидели рядом — как сейчас мы с Вами?

М. Б.: Знаете, в личности Бразаускаса есть внутреннее противоречие, я бы даже сказал — противоположность.

А. К. Двойничество?

М. Б.: Да. С одной стороны, он работал в Компартии Литвы. С другой, выступал за реставрацию капитализма. Как бы то ни было, он более-менее объективно выступал на процессе.

Тут было одно обстоятельство. Когда на пленуме ЦК КПСС, кажется в декабре 1989 года, обсуждалось положение в Литве, многие видные московские руководители предлагали исключить Бразаускаса из партии и даже привлечь к ответственности. Я выступил и сказал, что наши идейные споры не должны приводить к политическим и юридическим преследованиям. Пленум меня поддержал, и Бразаускаса к ответственности не привлекли. Видимо, это тоже повлияло на то, что на суде он выступал сдержанно. Не в пример другим.

Повторю, показания давало все руководство Литвы. Только Генеральный прокурор Паулаускас не решился выступить свидетелем. А у меня было к нему много вопросов! В Москве Генеральному прокурору Трубину он говорил одно (Трубин сам рассказывал мне об этих беседах), а возвращаясь в Вильнюс, Паулаускас говорил другое. Я хотел вывести его на чистую воду, но он понял, в чем дело, и уклонился от дачи показаний.

А Прунскене выступала. И когда я начал задавать ей вопросы о ее беседе с Горбачевым, которая не была предана гласности, она растерялась. И я решил не ставить женщину в неловкое положение.

А. К.: Да вы гуманист! Они вас в тюрьму посадили, а Вы их в неловкое положение ставить посовестились.

М. Б.: Все же она порядочный человек. Она бы не довела противостояние Вильнюса и Москвы до январских событий.