Наш Современник, 2006 № 10

Как-то даже неловко повторять трюизм о том, что русская культура была неизменно на стороне “униженных и оскорбленных”. И не просто сочувственно изображала их, но была их голосом, выразительницей мыслей и устремлений. Свой завораживающе пластичный и мощный язык она щедро предоставила “маленькому человеку”, какому-нибудь Самсону Вырину или Акакию Акакиевичу, чтобы он мог рассказать о себе. С присущей ей совестливостью она к о м п е н с и р о в а л а социальную несправедливость, которая не позволяла реальному чиновнику четырнадцатого класса, а тем более человеку из простонародья, свободно чувствовать себя в культурной среде.

К слову, раз уж зашла речь, как бы ни относиться к советской власти, она заслуживает исторической благодарности за то, что устранила эту несправедливость и избавила человека из народа от сознания с о ц и о к у л ь т у р н о й в т о р о с о р т н о с т и. А ведь оно мучило не только многие поколения “рядовых” выходцев из деревни, но и лучших крестьянских поэтов, вплоть до 20-х годов XX века. Вспомним хотя бы скоморошью эскападу Николая Клюева, с неприязненным любопытством запечатленную талантливым поэтом-аристократом Георгием Ивановым, до конца дней в эмиграции вздыхавшим о “золотой осени крепостного права”: “Я как-то зашел к Клюеву. Клетушка оказалась номером “Отель де Франс”… Клюев сидел на тахте, при воротничке и галстуке и читал Гейне в подлиннике.

— Маракую малость по-бусурманскому, — заметил он на мой удивленный (как характерен этот удивленный взгляд аристократа на читающего по-немецки мужика! — А. К.) взгляд. — Маракую малость.

……………………………………..

— Да что ж это я, — взволновался он, — дорогого гостя как принимаю. Садись, сокол, садись, голубь. Чем угощать прикажешь? Чаю не пью, табаку не курю, пряника медового не припас. А то, — он подмигнул, — если не торопишься, может, пополудничаем вместе. Есть тут один трактирчик. Хозяин хороший человек, хоть и француз. Тут, за углом. Альбертом зовут.

Я не торопился.

— Нy вот и ладно, ну вот и чудесно. Сейчас обряжусь…

— Зачем же вам переодеваться?

— Что ты, что ты — разве можно? Собаки засмеют. Обожди минутку — я духом.

Из-за ширмы он вышел в поддевке, смазных сапогах и малиновой рубашке:

— Ну вот — так-то лучше!

— Да ведь в ресторан в таком виде как раз не пустят.

— В общую и не просимся. Куда нам, мужичкам, промеж господ? Знай, сверчок, свой шесток. А мы не в общем, мы в клетушку-комнатушку, отдельный то есть. Туда и нам можно…” (И в а н о в Г. Из литературного наследия. М., 1996).

Ничего подобного нет у лучшего поэта из советской деревни — Николая Рубцова. Да, он мучительно переживал неустроенность и непризнанность, — но это удел всех поэтов, в том числе из дворянства (наиболее яркий и симпатичный пример — Аполлон Григорьев). Однако его творчество начисто свободно от социокультурных комплексов. Он не видел ничего экстраординарного в стремлении “книжку Тютчева и Фета продолжить книжкою Рубцова”.

И вот на новом витке исторического развития элита отказывает миллионам “совков” в праве на причастность к культуре, на присутствие в ней. “Осовремененное” прочтение “Собачьего сердца” — наглядный пример. Понимаю, это — карикатура, но где же сочувственно выписанные образы простых людей, характерные — повторю — для русского искусства? Припомните хотя бы один в нынешнем россиянском кинематографе, в глянцевых книжках. Никого, голо!

Но “простонародье” не только изгоняют из культуры. Его л и ш а ю т я з ы к а на бытовом, элементарном уровне. С грубой, я бы даже сказал — наглой наглядностью это проявляется в конструировании иноязычного сленга для избранных. Все эти “дискурсы” у интеллектуалов, “фьючерсы” у бизнесменов, “сомелье” у гурманов и “дайвинг” у богатеньких бездельников создают н а м е р е н н о з а м к н у т у ю языковую среду, агрессивно отторгающую “социально чуждых”. Любопытно, что наряду с иноязычными заимствованиями эту среду формирует назойливое использование матерной лексики — выразительный штрих, характеризующий современную российскую элиту.

Тем, кто сочтет мои размышления плодом излишней мнительности, советую ознакомиться с газетной полемикой по поводу робких усилий депутатов Государственной думы внести хотя бы некоторую нормативность в языковой беспредел. Вот где обнаруживаются и чудовищная подозрительность (якобы обществу хотят навязать пресловутые “мокроступы”), и далеко идущие политические параллели (вроде бы за изгнание англицизмов в Иране взялся Ахмадинежад), и попросту неприкрытая злоба. И все это у кондовых тружеников пера, отродясь не проявлявших интереса к “вопросам языкознания”. Очевидно, что у сугубо научной, на первый взгляд, проблемы имеется актуальнейшая политическая подоплека.