Наш Современник, 2009 № 02

* Плакун-трава - трава, от коей плачут бесы и ведьмы; корень ее собирают в Иванову ночь, и он хранит от соблазна.

А Параскевушка продожала:

- Без денег хороши, сударь Василий Иваныч, - деньги в мир ход, а к монахам теход: в миру денежка звенит, а в монастыре, как тля, тлит…

- Урлы, урлы, урлы-рлы-лы - у-рлы! - отвечал кот, - правда, отвечал, потому что он притишал, а то и вовсе сводил на нет свою песенку, пока Параскевушка с ним говорила, а только что она умолкала - он заводил тягучей и громче покойную свою песенку - умную песню. И спина у него изгибалась приятною мягкой волною.

- Прожили без денег, сударь Василий Иваныч, и, Бог даст, доживем без денег. Будут добрые люди - будет и молочко тебе, - будут, будет, - она ласково и размеренно водила по спине кота худой своею рукою.

А мы, не сводя глаз, присев на корточках, смотрели на кота. Изумрудные огни в глазах у него то еле мерцали, то наливались острым, глубоким светом. А рыже-белая спина все выгибалась и опускалась, опускалась и выгибалась, как гребень вечной волны. И вдруг кот закашлял, вытянув морду, закашлял сухим, старческим кашлем, с передышками, сменявшимися новым кашлем, - и глаза его сделались еще умнее, и весь он вытянулся от напряжения.

- Старики мы стали с тобою, кот Василий Иваныч, - сказала грустно Параскева, - копеечки за нас не дадут. Что на меня глядишь? Стар, сударь, стар.

Кот свернулся в клубок и затих.

- Ишь, и поседел…

Тут мы с братом ахнули от удивленья и нагнулись на корточках над котом.

- Как поседел?

- А вот, изволь, гляди, батюшка, - сказала Параскевушка и указала на темя кота. Оно было густо-рыжее в коричнету и лоснилось, но там и сям виднелись на коричнете - белые волосы, котова седина. Параскевушка погладила кота по голове и сказала со вздохом:

- Зима-то для всех равно, батюшки мои, приходит: и для человека, и для зверя. Всех снег серебрит, а посеребрит, посеребрит, полежит снежок на головушке, - и в могилку.

Она пригорюнилась на минутку, встала со скамейки и перенесла кота на его скамейку.

- Ступай-ка полежи, сударь, а я тебе поесть принесу. Но удивлениям нашим не был еще конец.

Параскевушка открыла ящик бабушкина комода и вынула оттуда тяжелый серебряный портсигар. На крышке портсигара, под слюдою, была миниатюра; на слоновой кости был изображен большой рыже-белый кот; он лежал на всех четырех лапках и смотрел чуть прищуренными желтыми глазами.

- Вот какой молодец был сударь-то наш кот! - сказала Параскевуш-ка, показывая нам портсигар. - Молодец был и красавец.

- Это Васькин портрет? - сказал брат.

Он смотрел то на Ваську, то на портсигар и не верил глазам.

- Портрет. Художник писал. По заказу.

- А почему?

Но Параскевушка спрятала портсигар и отрезала:

- Долга песня. Вырастешь - узнаешь.

Ах, это "вырастешь - узнаешь!" Часто мы это слышали - и не было ничего хуже - слышать это от папы, от мамы, от няни, от всех старших.

Почему снят был с Васьки портрет? почему на портсигаре? почему портсигар у бабушки? "Вырастешь - узнаешь!"

Няню мы спрашивали обыкновенно после этих слов: "А когда я вырасту?" - и она отвечала: ‹"›Когда будешь большой". - "А когда буду большой?" - "Когда вырастешь". Ничего из спрашивания не выходило, но тут было так интересно, так все таинственно: кот седой; кот кашляет - и он же молодой, красками, на портсигаре - что я уж хотел задать Параскевушке вопрос, когда совсем неожиданно отворилась дверь из светлицы, и вошла сама бабушка. Завидев ее, кот осторожненько слез со скамейки и пошел к ней,

тихо мурлыкая. Подойдя к бабушке, он потерся мордочкой о нее, поджал лапки и лег на полу.

- Куда приплелся? Лежал бы, - сказала бабушка. Но тут же заторопилась:

- За вами я пришла, милые, - пойдемте-ка: отец архимандрит благословит вас.

А нам не хотелось идти из бабушкиной комнаты. Столько вопросов хотели мы задать бабушке, а главное, главное - спросить о коте. Но бабушка зорко оглядела нас обоих с ног до головы, оправила на Васе рубашку, провела гребнем по моему непокорному вихру на макушке, посмотрела на наши руки: чисты ли, - и повела нас с собою в светлицу, а кот поплелся недовольно на свою подстилку.

В светлице за столом было полно народу. Тут были мама, отец в черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, Анисим Прохорыч с золотой медалью на шее, две-три важных монахини, игуменья с золотым крестом на груди, а поодаль от всех, - с промежутком, - на кресле сидел важный седой монах с длинною бородою, в выпуклых очках, с несколькими крестами на цепочках и на лентах на груди.

К важному монаху подвела нас бабушка, сперва меня, потом Васю, и сказала:

- Вот, отец архимандрит, внуки мои! Благословите. Архимандрит привстал с кресел, благословил нас белою пухлой рукой и

дал ее поцеловать. Мы, получив благословение, стояли перед ним, брат рассматривал его ордена, а он, обернувшись к отцу, сказал:

- Божие благословение, Вам ниспосланное, вижу в сих чадах, почтеннейший Николай Иванович…

Отец был простой человек и отвечал просто:

- Бога благодарю, ваше высокопреподобие: ребятки хорошие.