Наш Современник, 2009 № 03

А все остальное так непонятно. И никак не выходит у него врубиться и хоть что-нибудь понять про себя, родимого. Живет на то, что Борис отдал, и все! Но дальше? Что дальше-то? Как? Зачем?

Какая-то выпала смута ему на душе и полная душевная неприкаянность.

Непонятно, из каких взрослых сундуков, чужих к тому же, вылезло в памяти вдруг совершенно не употребляемое им прежде слово: неприкаянность. Смута душевная…

Впрочем, всякий человек, даже не шибко образованный, много чего всякого слышит и для себя незаметно в себя же складывает, чтобы потом, в один нужный момент, вполне таинственный, вынуть это слово и это знание и употребить его или хотя бы о нем подумать.

Был он, в сущности, еще мальчик, но уже приблизился к черте семнадцатилетия, и очень требовалось ему, чтобы кто-то сказал: иди сюда или вот сюда и делай то или это. Ты нужен.

Ты очень нужен, потому что рожден для этого, и это, между прочим, великая тайна. Иди сюда и делай это, ты призван к жизни ради того, чтобы отыскать свое назначение, состояться как человек, как работник и как продолжатель рода.

Вот и все, что требовалось Глебке.

Но никто ему этого не говорил. Он ничего не знал про себя, неприкаянный человек.

И сколько таких вокруг, думал он. Вот эта Натка, например, официантка в кафешке, бедная душа! А ее брат Влас, выдумывающий какие-то недетские свары? А Петя, Федя и Ефим, братья-погодки, не желающие торговать в магазинчиках собственных родителей, но ведь вынужденные же принять это странное и нелюбимое ими наследство?

А Борик! Да может, он-то самый неприкаянный из всех — стать мастером стрельбы, воевать, а значит — убивать кого-то, попасть в плен и даже быть похороненным, а потом исчезнуть, бежать от какого-то страха, от чьей-то, наверное, мести? Да и Хаджанов! Это только кажется, что у него все в порядке и денег полно!

Может быть, только Ольга — Ольга Константиновна — знает, что делать и как жить? Она же сказала: защищать. Не ловить, не сажать, а защищать. Вот это — да. В этом есть смысл, и не какой-то практический, а совсем другой, наверное, Божеский, только она об этом даже не думает, похоже.

Глеб пришел домой. Поел, поговорил с женщинами, включился в интернет. Нашел Дон-Кихота, рыцаря Печального Образа, прочитал про Росинанта, сказал себе, что завтра пойдет в библиотеку, возьмет роман великого Сервантеса и не встанет с дивана, пока не прочитает.

Какая, оказывается, стыдобушка не знать "Дон Кихота", это даже из скупых строк интернета ясно, хотя в школе о нем не было ни полслова!

10

Стемнело. Глебка ползал по интернету, женщины смотрели телевизор, у каждого свое, по привычке, занятие.

Глебка не сразу услышал звонок мобильника. Звонил он редко, парням-мужикам Глеб номер свой, конечно, не дал, но ведь они живут рядом, и так поговорить можно. Лишь иногда употреблял Глебка свой телефон — в одну сторону, по какому-нибудь неотложному делу. Или мама звонила с работы, чаще всего просила встретить, если несла сумки с покупками, а так и она небольшая была любительница тарабанить по телефону. Старые привычки, они надежнее.

И вдруг мобильник затренькал. Негромко, приглушенно, будто стесняясь беспокоить. И Глебка услышал не сразу.

Не понимая, кто бы это мог быть, заранее не слишком довольный ненужным беспокойством, он нажал кнопку, поднес аппарат к уху. Сказал:

— Слушаю.

— Глебка! — позвал его кто-то издалека хрипловатым голосом, и все в нем оборвалось. — Глебка!

И это был голос Борика. Как тогда! Когда он позвонил последний раз из плена!

— Глебка, — сказал издалека родной голос и спросил: — Ты узнаешь меня?

— Да! — крикнул Глеб, вставая.

— Не клади трубку, — велел Борик издалека.

— Да, — сказал Глеб.

— Иди к двери!

И Глеб пошел. Краем глаза он видел, как бабушка и мама тоже приподнимаются вслед за ним, будто поняв, что должно произойти что-то очень важное. И, конечно, страшное. Потому что только от страха, даже от ужаса, человек без пяти минут семнадцати лет вдруг бледнеет и на лбу у него начинает серебриться потный бисер, шагает медленно, одеревеневшими ногами к двери, в одной руке телефон, прижатый к уху, а вторая протянута вперед — будто он двигается к мине замедленного действия. К взрыву, который неизбежен, к беде, которую не отвести.

— Идешь? — спросил Борис из далеких далей.

— Да, — ответил Глебка. Он только этим кратким словом пользовался. И от этого становилось страшно женщинам. А сам он уже давно заледенел.

— Подошел? — спросил Борик.

— Да.

— Теперь тихонько толкни дверь! Очень тихонько! Потом распахни ее пошире.

Глебка отворил дверь, и перед всеми перед ними в полумраке сеней оказалась Марина.

Она стояла в черном и длинном платье.

На голове ее был по-крестьянски повязанный простой черный же платок. В руках она держала большой белый сверток. И протягивала его вперед, через порог.

Будто из полутьмы неясной жизни, к свету и теплу она протягивала им дитя.

Глебка рванулся вперед, скинув телефон в карман.

Он схватил сверток, будто самую долгожданную братову весть.

Потом отступил назад, внося его на вытянутых руках.