Наша прекрасная Александрия. Письма к И. И. Каплан (1922–1924), Е. И. Бронштейн-Шур (1927–1941), Ф. Г. Гинзбург (1927–1941)

Знаете, недавно, при чтении одной работы, мне пришлось ощутить с какой-то особенной ясностью, что очевидность и правда могут очень расходиться между собою. Ведь, говоря отвлеченно, как будто совершенно бесспорно, что правда – это то, что очевидно. А между тем, чего очевиднее того, что окружает нас в дневной сутолоке; и как часто, судя по ней, мы строим близорукие и далекие от правды мысли о действительности!

Близорукая очевидность застилает от людей, сплошь и рядом, подлинный смысл и правду событий, их перспективу, красоту и значение.

Отчего мы так ценим поэтов и больших художников? Кто такой для нас поэт, пророк и художник, этот «чудак» и «странный» посреди обыденного нашего общежития?

Это тот, кто умеет и силен раскрыть нам забываемую правду и красоту бытия, которая застилается для нас шумом обыденной очевидности.

Очевидность доступна нам всегда и везде; правда – в редкие минуты душевной ясности.

За дневною очевидностью мы так часто, сплошь и рядом, не видим правды, как за кустами не видим леса!

А вот в час тишины, на берегу моря, мы все становимся немножко поэтами, художниками и пророками, начинаем читать сами себя и улавливать те аккорды жизни, которым принадлежит главное значение…

…Правда приходит к нам редко, в час тишины, когда можешь быть сам в себе; и идти к друзьям надо лишь тогда, когда уверен, что очевидность не сомнет и не застелет правду, – вот в те редкие часы, когда далекая правда совпадет с близкой очевидностью. Как бы хорошо было, если бы они совпадали всегда! Тогда бы мы все время жили в красоте! Но этого нет, и, конечно, не без нашей вины. В каждом из нас есть кусочки красоты, но мы сами достойны их только изредка! Зимние сумерки у нас длинны, а летнее солнце дано ненадолго…

21

9 августа 1929

…Вы очень ярко нарисовали впечатления от Севастополя, так что я пережил их живо, – точно сам был на этих страшных местах, где когда-то гремели орудия и умирали забытые люди, а потом более или менее беззаботно фланировали по бульвару представители «бомонда» и «сосьете», чистосердечно убежденные, что те прежние умирали и геройствовали как раз для того, чтобы обеспечить этим новым возможность предаваться «культурному времяпрепровождению». Но вот уже и бомонд и сосьете выметены из истории! И как хотелось бы верить, что выметены они прочно!..

…Но вернемся к Севастополю. Обстановка исторического бульвара устроена, видимо, с большим психологическим уменьем. Проходя мимо отдельных пунктов и читая надписи, человек пробует унестись в прошлое и представить себе, что тут делалось в то страдное время; а картина в панораме дополняет и подкрепляет эти собственные попытки талантливыми изображениями известных баталистов. Наконец, общий взгляд с вышки на весь пейзаж и рейд опять переносит в действительность, дабы человек мог обобщить только что пережитые воспоминания и взглянуть на них в исторической перспективе. Читая Ваше письмо, я так и пережил все в этой последовательности!

Мои родичи участвовали в Севастопольских днях. В момент, когда Нахимов был сражен пулей на Малаховом кургане, около него стоял его адъютант, молодой лейтенант князь Леонид Алексеевич Ухтомский. Я знал его уже стариком, адмиралом в отставке. На его руках и умер Нахимов, его любимый и высокоуважаемый начальник. Почти в это же время брат моего отца Николай Николаевич, молодой лейтенант гвардейского экипажа, приехал в фельдъегерской тележке, на перекладных, с приказом от Николая I и с Георгиевским крестом Нахимову; но не застал он уже последнего в живых. Другой мой дядя, Николай Михайлович Наумов, стоял со своим гусарским полком на Северной стороне, на охране связи крепости с Симферополем. В моем детстве в Восломе было французское пехотное ружье с ударным замком, привезенное из Севастополя еще другим дядей, Александром Дмитриевичем Ратаевым. На ложе этого ружья было выжжено французское имя, принадлежавшее, должно быть, тому забытому французскому солдату, который его носил и оставил на поле сражения. Я, бывало, допрашивал это мертвое ружье, помнит ли оно те события и образы, которые оно видело, и того человека, с которым оно садилось на корабль, чтобы ехать куда-то по морю, высаживаться на чужие берега и остаться на чужой земле! Вот, после Франции и моря, после горячего Крыма с его тогдашними громами и кровью, завезли его чужие люди куда-то в глухие болота, в леса Ярославского Заволжья, и поставили в угол, забытое и затерянное, вместе с какими-то лопатами, топорами и оглоблями.