Наша прекрасная Александрия. Письма к И. И. Каплан (1922–1924), Е. И. Бронштейн-Шур (1927–1941), Ф. Г. Гинзбург (1927–1941)

Я думаю, что Вам откроется то, что открылось мне при более внимательном чтении повести о господине Голядкине. В конце концов это философско-психиатрический трактат о солипсизме и самоутверждении как основных чертах типического представителя европейской культуры. В упоре на себя, в наклонности понимать и оценивать жизнь из своей персоны, в уверенности, что все критерии правды и ценности заданы в собственной персоне, – вот где начало всех прочих болезней так называемого «культурного человека», мнящего себя, впрочем, не человечком, но человеком, по преимуществу. Мне очень интересно, как откроется Вам «Двойник» при чтении его теперь, когда Вы много передумали, сложились во взрослого человека. По-моему, основная мысль автора, основное утверждение, которое автор хочет доказать и обосновать, в том, что принципиальная одинокость, рационалистическая эгоцентрика влечет за собою, как свое прямое последствие, постоянное преследование своим собственным образом: куда бы человек ни смотрел, с кем бы ни встречался, везде он обречен видеть только самого себя, ибо приучился все рассматривать только через себя. И вот этот ужас неотступного преследования своею собственною персоною («от себя никуда не уйти!») и составляет бедствие европейского человечка: доводятся одни до дьявольского самообожания, как было в Наполеоне и ему подобным, другие до философского отчаяния, как в Мопассане, третьи до безумия, как в господине Голядкине. Достоевский, кажется, нарочито избирает в качестве грандиозной проблемы самоутверждения маленького, ничтожного чиновника. Автор хочет подчеркнуть, что дело тут не в каких-нибудь «грандиозных» натуральных задатках человека, которые доводят его до наполеонизма, до лермонтовского «демонизма», до ницшеанского «великолепного зверя». Достоевский хочет подчеркнуть, что самый ничтожный по натуральным задаткам европейский человечек несет в себе зародыш mania grandiose, поскольку он захвачен эпидемией самоутверждения с роковой неспособностью видеть равноценное с собою самостоятельное бытие в мире и в своем соседе, ключ к пониманию которых дается лишь с того момента, как решится человек не заставлять их тяготеть к нему, как к отправному центру, но пробует сам потяготеть, чем они живут в своей самобытности, независимо от его желаний и искательств. «Голядкин очень любил иногда делать некоторые романтические предположения относительно самого себя, любил пожаловать себя в герои затейливого романа, мысленно запутать себя в разные истории и затруднения и наконец вывести себя из всех неприятностей с честью, уничтожая все препятствия, побеждая затруднения и великодушно прощая врагам своим». «Сохранив в неприкосновенности и целости благородство души, неразвращенное сердце и спокойную совесть… в невинности моей и моем простосердечии – качествах, заключающих в себе настоящие признаки истинно благородного основания, получаемого преимущественно воспитанием… открытым, благородным, внушенным мне истинным убеждением в чистоте моей совести и в презрении, питаемом мною к отвратительному и во всех отношениях сожаления достойному лицемерству… Э, да, ну – ничего! Поживешь-попривыкнешь, а вот мы теперь и того, и исследуем дело: это действительно по нашей части исследовать дело; оно и всегда, наконец, было по нашей части – исследовать дело какое-нибудь… так-таки взять, да проникнуть… Поговорим, покалякаем, потолкуем друг с другом, – продолжал безнравственный Голядкин-младший, удивляя Голядкина-старшего своею безнравственностью и развращенностью сердца, – приласкаем, пожалуй, Петрушку и скажем ему, что мы все трудиться должны, – прибавил заблудившийся, безнравственно подмигнув господину Голядкину-старшему, все вертясь и семеня около него, и с ним отчасти заигрывая… и, таким образом, постыдно наслаждаясь над ним» (цитирую по изданию «Просвещения», редактор Гроссман, том XXII, стр. 13–26). Итак, господин Голядкин – это самоутверждение в своем обособлении от мира других вещей, в своем принципиальном одиночестве, в своей подозрительности и претензиях, фантастичности и болениях. Других людей для него нет, во всяком случае, их существование не доказано. С ручательством и наверное для господина Голядкина существует лишь он сам – господин Голядкин, исследующий окружающую его среду ради все того же своего самоутверждения. Но за то на всех шагах своих господин Голядкин преследуется своим двойником же (производным или младшим), который и доводит его до ада-безумия. Начало самоутверждения в фокусе, когда последнее искомое объявляется найденным с самого начала, а все остальное отправляется от этого мнимо-найденного. В действительности последнее искомое для человека – что надо сделать, чтобы идти добрым путем и быть хорошим участником бытия? Для господина Голядкина все начинается с тезиса: «Я, Голядкин, невинен и сам себе хорош», – с этого начинаются и вообще европейски-культурные человечки, независимо от того – Наполеоны это или Голядкины. Надо вспомнить при этом, что «Двойник» прямыми нитями связывается в творчестве Достоевского с «Записками из подполья» и с «Карамазовыми»; и во всем этом, по признанию автора, заложены автобиографические материалы и самоотчеты. Все это гораздо глубже и значительнее, чем кажется на первый взгляд. В западно-европейской философии не было высказано ничего настолько глубокого! Что касается меня, отсюда именно приоткрылся мне в свое время закон заслуженного собеседника – как один из самых постоянных и самых неизбежных сопроводителей человека на всех путях его.