Наша Рыбка

Снег шел редкий, белыми искорками выпадая из такого же белого неба. На горизонте эту белизну рвали темные силуэты столбов, башен, железнодорожных станций. Платформы от подошв стали коричневыми. Неожиданно я почему-то представил, что Ясны больше нет, что я ее не увижу. Что она не просто пропала и потом когда-нибудь вновь объявится, а что наша последняя встреча уже прошла, и больше ничего не будет. Я позвонил ей, но снова никто не поднял трубку. Тогда я купил деду «Популярную механику» и сел в душный вагон, пахнущий спертым, сладковатым воздухом. Вдруг окружающая меня грязь показалась очень естественной. Она так прекрасно гармонировала со мной, с моими переживаниями! Ведь как невыносимо приятно оказаться в одной постели с почти незнакомой девушкой и, наоборот, отлично знакомым парнем с холодными, туманными глазами. Смотреть, как он трахает ее, и сходить с ума от этого разврата. И как приятно ненавидеть потом своего друга, обвинять его во всем, испытывать к нему неприязнь…

Белизна неба над рваным силуэтом черного города мерцала оранжевыми всполохами, солнце садилось, его яркий свет падал на лица людей, сидевших у окна, и эти лица становились печальными и уродливыми. Мысль совершенно не новая.

В целом настроение было не самым подходящим для того, чтобы навещать престарелых родственников.

Стемнело быстро – ехать до нужной станции было всего ничего, но из вагона я вышел уже самым настоящим вечером. На станции меня одиноко ждала плешивая собачонка с не то чтобы печальными, но с какими-то мертвыми, отчаявшимися глазами. Она повела носом в мою сторону, я свистнул, и она, дрожа, побрела за мной по краю платформы до подземного перехода, а потом растворилась в холоде и темноте.

Я прошел через заснеженный парк мимо местного Дома культуры, поглядел на уходящую вдаль, чернеющую улицу и наконец добрался до подъезда. Едва передо мной открылась дверь квартиры, я немного оттаял – запах бабушкиных блинов мог выжать тепло даже из самого черствого, озлобленного сердца.

– Внук! – сказал мой дед в качестве приветствия.

Они с бабулей бросились меня раздевать и усаживать за стол, не замечая, что мыслями я был от них отстранен, хоть и усердно пытался заставить себя улыбаться и вызывать в себе искреннее желание что-то о себе рассказывать.

Сколько я у них не был? Наверное, уже месяца три!

В их квартире, равно как и в их жизни, ничего не изменилось, как не менялось вот уже несколько последних лет. Квартирка была небольшая, видом она сильно разнилась с жилищем Петиной бабушки, «пожилой аристократки», как назвала ее Ярославна. Книг здесь было немного, да и те в большей степени были запрятаны в шкафы с глухими дверцами: за стеклом только хрусталь, сувениры, ну и парочка подаренных кем-то энциклопедий. Я знал, правда, что одна имела ценность – это было вычурное, но некрасивое издание под названием «Европейское искусство XIX века». Я листал его, еще когда был маленьким, вынул его и теперь.

– А, я помню, – сказал дед. – Она всегда была твоей любимой книгой.

– Не то что любимой… – запротестовал я, только что мысленно обозвав этот фолиант «некрасивым». – Просто…

Я раскрыл первую попавшуюся страницу. Я вообще остаюсь равнодушным к искусству этого столетия, особенно к живописи. Неоклассицизм с его величественностью, правильностью, благородством и зародыши романтизма наводят на меня скуку. И тогда я хотел увидеть совсем не это. Все «правильное» и «возвышенное» в тот момент не было мне близко.

Я задержал взгляд на заглавии «Гойя». Да, этот дружок под конец жизни начал просто сходить с ума. Я поискал репродукцию, где Сатурн с выпученными глазами держит в огромной руке обезглавленное тело, но в этой книжке не оказалось такой картины. Вместо нее я наткнулся на новую главу, посвященную французскому художнику Давиду, который казался мне тогда донельзя пресным. Я вспомнил, что в этом вопросе мое мнение совпадало с мнением Леры.

– Единственное, за что я его люблю, – сказала она, равнодушно пролистав свой реферат, посвященный Давиду, – это то, что он написал красивого Бонапарта. Вот, смотри, какой симпатяшка.

Я поглядел на портрет, о котором упомянула Лера. Конечно, речь шла именно о картине «Наполеон на перевале Сен-Бернар». Наполеон был неплох. Симпатяшка, ха.

– Ну а сейчас ты что читаешь? – поинтересовался дед, и я с ужасом понял, что, пока я разглядывал французского императора, он увлеченно со мной беседовал. – Я имею в виду не прямо сейчас, а вообще.

– Ветхий Завет, – буркнул я.

– Библию? – оживилась бабушка. – Вот это правильно! А то ишь моду взяли! Все теперь атеисты! Ни во что не хотят верить!