Наша восемнадцатая осень

Я шарю в карманах. Пальцы натыкаются на патроны, на какие-то бумажки, шнурки… В левом трофейный «вальтер». Рукоятка сама собой садится в ладонь… И только тут до меня с неистовой силой доходит. Васи нет. Нет Васи. Вот Юрченко здесь, передо мной, а Вася уже никогда не вернется… Никогда! Да что же это такое? Почему Вася остался там, в задымленном страшном поле? Почему так… Эх, Васька, Васька…

Юрченко приоткрывает глаза. Взгляд тускл, в нем почти ничего человеческого. Губы двигаются с трудом.

— Перевяжи, друг…

Я зачем-то вытаскиваю из кармана «вальтер», тупо смотрю на него и снова сую в карман, Что я должен сделать? Ах, да… нож… Вспоминаю, что после завтрака положил его в котелок… Вот он.

«Верный мой, хороший…» — нелепо думаю я и начинаю резать голенище, Кирза подается с легким треском. Юрченко, кажется, потерял сознание. Он как-то странно заваливается на бок…

— Ну подожди… Потерпи немножечко… Одну минутку… — шепчу я, надрезая головку сапога. Горячие, скользкие от крови тряпки путаются в руках, Никак не найти конец портянки… Чем же я все-таки буду его перевязывать?..

Кто-то опускается на колени рядом со мной, осторожно берет в ладони голову Юрченко, приподнимает ее. Потом те же руки расстегивают гимнастерку и ощупывают грудь раненого.

— Вмэр. Оставь його, хлопец. Забирай пулемэт, патронив скильки можно и гайда до Эльхоты.

— А он как же, товарищ сержант?

— Як, як… Ему вже ничого не нужно, окромя похоронной команды. А нам треба жить.

— Отступаем, что ли?

— Выходим из боя. Приказ командования. Щвыдче давай, бо нас долго прикрывать не сможуть.

— А оборона?

— Никуда не динется оборона. Оборона на своем месте.

Сержант берет у меня нож и концом лезвия распарывает шов часового кармашка на брюках Юрченко. Вынимает из кармашка черный пластмассовый патрончик-медальон. Перекладывает его в карман своей гимнастерки. Такой же медальон зашит в моих брюках. В нем — туго свернутый листок бумаги, на котором написана моя фамилия, год рождения, группа крови и домашний адрес.

— Усе, — говорит Цыбенко. — Пийшлы, хлопец.

11

…Фашистские танки и пехота, оглушенные залпом «катюш», приостановили наступление, а потом начали медленно откатываться к Змейской.

Цыбенко собрал взвод в желтых зарослях неубранной кукурузы и сделал перекличку. Из пятидесяти человек нас осталось девятнадцать.

Из семи пулеметов уцелело только четыре.

Я вглядываюсь в пыльные лица ребят, ища своих. Как все стали похожи друг на друга! Низко надвинутые каски, плотно сжатые губы, в глазах мрачный блеск… Разговоры скупые и только о самом необходимом. И у всех один и тот же вопрос:

— Отступаем?

— Не отступаем, а занимаем оборону ближе к станице, щоб не растягивать силы, — объясняет Цыбенко. — До подхода резервов.

— Ларька!

Это Гена Яньковский, Лицо у него серое, измученное, из-под каски торчит окровавленная тряпка.

— Ты ранен?

— Царапина. Ерунда… — морщится он.

— Где остальные?

Он снимает с головы каску, зачем-то вытирает ее о брюки. Слипшиеся волосы лежат на его макушке грязным пластом.

— Витю Денисова и Левку…

— Врешь!..

— Из пулемета. Чуть не в упор. Они рядом со мной были. Обоих сразу… А меня вот осколком от камня…

Все вокруг словно затягивается туманом. Что же теперь?.. Мысли спутываются в тяжелый гудящий ком. Он больно перекатывается в голове. И вдруг из него выпадает одна дикая, совершенно ненужная:

«Витька… А кто же теперь будет играть на рояле на школьных вечерах?»

Я вздрагиваю.

— Метров с пятидесяти… Обоих сразу… — повторяет Гена.

Зачем повторять?.. Не надо… Ни к чему…

К нам подходят еще двое ребят. Словно просыпаясь, я вспоминаю их, Витя Монастырский, Вова Никонов.

— Вася убит, — говорю я и слышу свой голос как бы со стороны. — И еще Юрченко из шестой школы. Они танк подорвали…

Ребята молчат, Зачем я говорю? Они, наверное, и сами видели.

Ждем еще несколько минут. С переднего края больше никто не подходит.

— За мной! — командует Цыбенко.

Поднимаем с земли пулеметы, карабины, цинки с патронами, подсумки и быстрым шагом идем к крайним домам станицы.

Слева, за нашими спинами, снова начинают бешено хлопать ПТО. Кажется, немцы опять идут в атаку…

Впечатление такое, будто во всем Эльхотово нет ни одного целого дома. В черепичных крышах зияют рваные провалы, через которые, как ребра, сереют балки стропил. Белые стены саманных хаток покрыты рыжими воронками выбоин. Палисадники расщеплены, плетни повалены. Некоторые дома еще дымятся после утреннего налета бомбардировщиков. Водоразборная колонка, мимо которой я проходил вчера с пленным, разбита. Огромная лужа растеклась по улице, целое озеро, посредине которого пульсирует мутный водяной бугор.

В здании школы, где помещался штаб полка, теперь никого. Улицы тоже пусты. Только стелется горький дым в садах. Когда же, это фашисты успели так? Ведь с начала наступления прошло вроде бы совсем немного времени…

Наконец около сельсовета мы видим танковую колонну. На броне — солдаты в маскировочных куртках и таких же шароварах. Каски у них обтянуты сетками, на поясах тесаки в черных кожаных ножнах, в руках автоматы с вместительными круглыми дисками.