Наша жизнь с господином Гурджиевым

XXV Музыка

В Приоре г-н Гурджиев много занимался со мной музыкой, но не для движений. Упражнения, которые он показал в августе 1924 года, были последними из движений, которые он когда-либо давал в Приоре. В начале июля 1925 года он начал создавать другой тип музыки, которая щедро струилась из него в течение следующих двух лет.

У меня были трудные и мучительные времена с этой музыкой. Г-н Гурджиев иногда насвистывал или играл на фортепиано одним пальцем очень сложные мелодии – которые, как и все восточные мелодии, лишь на первый взгляд кажутся монотонными. Ухватить эту мелодию, записать её европейскими нотами, требовало таланта.

Этот процесс записи был интересен сам по себе. Обычно это происходило вечером в большой гостиной, либо в Доме для занятий. Из своей комнаты я обычно слышал, когда г-н Гурджиев начинал играть, и взяв нотную бумагу, мчался вниз. Вскоре подтягивались остальные люди, и музыка всегда диктовалась в их присутствии.

Её было непросто записывать. Слушая, что он играет, мне нужно было впопыхах записать извилистые изменения и повороты мелодии, часто повторения всего двух нот. Но в каком ритме? Как расставить акценты? На это не было намёка в обычном западном размере и музыкальном строе. Это был некий меняющийся ритм, другое разделение потока мелодии, который не мог быть прерван или разделён линиями музыкальных тактов. И гармонию – восточную тональность, на которой строилась мелодия – можно было только постепенно отгадать.

Это правда, что г-н Гурджиев повторял некоторые части, но часто – я думаю, чтобы досадить мне – он начинал повторять мелодию до того, как я закончил её записывать, и обычно с неуловимыми различиями и добавленными украшениями, которые доводили меня до отчаяния. Конечно же, нужно было помнить, что в этом был не только смысл записи музыки для потомков, но также и упражнение лично для меня, чтобы «схватить» и «усвоить» сущностное свойство, тот самый вкус или суть музыки. Для меня это было всегда сложной и никогда не заканчивающейся задачей.

Когда мелодия была записана, г-н Гурджиев настукивал по крышке фортепиано ритм, в котором строился аккомпанемент. На Востоке он исполнялся на каком-то ударном инструменте. Вся мелодия должна была как-то сочетаться с этим фоновым ритмом, но без изменений и подгонки аккомпанемента. И потом я должен был сразу же исполнить то, что было продиктовано, импровизируя аранжировку, что я и делал.

Когда я начал аранжировать мелодии, я очень скоро понял, что никакая свободная аранжировка невозможна. Истинный характер музыки был настолько типичным сам по себе, что любые переделки только портили абсолютно индивидуальную суть каждой мелодии.

Однажды г-н Гурджиев очень резко мне сказал: «Это нужно сделать так, чтобы каждый идиот мог это сыграть». Но Бог сохранил меня от понимания этих слов буквально и от аранжировки музыки, как пьески для исполнения любым желающим. Это был один из примеров его способности «запутывать» людей, чтобы заставить их одновременно работать и самостоятельно искать правильный путь – в моём случае, записывать музыку и в то же время схватывать и собирать всё то, что очень просто могло быть утрачено.

Когда г-н Гурджиев возвращался из Парижа, у него постепенно стало обычаем работать со мной над новой музыкальной записью. После ужина, когда все собирались вместе, я исполнял самую свежую музыку, потом читали последний текст «Вельзевула», после чего я снова играл.

Музыка г-на Гурджиева была очень разнообразной. Особенно глубоко трогало то, что он запомнил на слух в отдалённых храмах во время его путешествий по Азии. Эта музыка трогала до самых сокровенных глубин…