Наша жизнь с господином Гурджиевым

Г-н Гурджиев часто говорил о расслаблении и заставлял нас время от времени проверять друг друга, чтобы мы сами увидели, как напряжены наши руки, ноги и всё тело. Иногда он заставлял нас всех ложиться на пол и просил проверить друг друга, чтобы узнать, были ли мы абсолютно расслаблены, настолько, насколько это возможно.

Однажды он нам сказал: «Ложитесь на ковёр животом и носом!» А потом он сказал: «Смотрите! Мы уже этому учились. Кто научился, всё хорошо. Кто ничего не будет делать, это ваше дело. Сейчас я буду ходить по вашим спинам. Если вы не знаете, как хорошо расслабиться, ваши кости сломаются!»

Он снял туфли, и я почувствовала на своей спине четыре перекрёстных шага. Возможно, одна из его ног стояла на полу, а другой он имитировал, что ходит. Я не знаю. Я даже не знаю, были ли мы более расслаблены или более напряжены. Но однозначно, что ни у кого не было переломов.

Пришло время, когда г-н Гурджиев решил расширить музыкальную программу. Среди тех, кто только что прибыл, был П. В. Шандаровский, человек, который пришёл «со стороны» по своей собственной инициативе, и который впоследствии сыграл важную роль в нашей жизни. Он вёл себя очень хорошо, был очень скромен и не просил принять его в Институт. Он сказал, что пришёл в надежде найти в г-не Гурджиеве своего учителя. Это был хорошо образованный человек, ещё молодой, который прекрасно играл на скрипке и читал мне свой перевод Хередии. Он долгое время интересовался оккультизмом и магией и рассказал мне о своём эксперименте с молитвой Господней.

Г-н Гурджиев разрешил ему приходить по вечерам на гимнастику и, позже, на лекции. Шандаровский был очень пунктуальным, продолжал быть очень скромным, и, наконец, г-н Гурджиев принял его в Институт. Теперь во время гимнастики он должен был играть на своей скрипке, настоящей Гварнери.

Однажды у Мандзавино одолжили вторую скрипку, и г-н Гурджиев сказал мне: «До вечера – научитесь играть басовые партии». Хотя я был музыкантом и композитором, я никогда ранее не держал в руках скрипку, но если г-н Гурджиев чего-то хотел, это должно было быть сделано. Итак, когда вечером нас всех созвали вместе, я играл на скрипке аккорды. Тогда г-н Гурджиев начал что-то играть на гитаре, а Шандаровский и я должны были повторять эту музыку. Шандаровский играл мелодию, а я аккомпанемент. Прошло немного времени, и мы научились воспроизводить всё, что он хотел.

Через несколько дней мы начали учить петь всех, кто мог сносно воспроизвести более или менее правильный музыкальный звук. Они пели то, что мы играли на скрипке.

Другим вечером, когда прибыли ученики, г-н Гурджиев взял гитару и заставил нас всех петь. Мы вскоре запомнили мелодию, и чем больше мы пели, тем сильнее и непреодолимее становилась проникновенность мелодии, и тем сильнее становилось молитвенное состояние. И не только в нас; Мандзавино и его жена, которые жили в доме неподалёку, не могли сделать ничего лучше, как прийти и спросить: «Что это за неизвестную религиозную песню вы исполняете?»

Я помню, что Петров был просто поразительно лишён музыкального слуха. Он был не способен точно воспроизвести ни единой ноты. Он был одним из любимых учеников г-на Гурджиева, с которым тот много работал по самоконцентрации и самонаблюдению.

В моём присутствии г-н Гурджиев с гитарой в руках всё-таки добился от Петрова точного пения конкретной ноты. Во время многократных повторений г-н Гурджиев рекомендовал ему внимательно наблюдать все ощущения в своей гортани. Немного позже, на основе этих ощущений, Петров смог воспроизвести ту же ноту. И он повторял её не только в тот вечер, но и днями позже, всякий раз, когда я просил. Более того, в такой форме он научился тому, что называется «абсолютным слухом». И я могу это утверждать, потому что от рождения у меня абсолютный слух, и «до» в моей голове не может быть смешано с какой-то другой нотой. Это была демонстрация нового метода сольфеджио, основанного не на механичных факторах, но на сознательной самоконцентрации и самонаблюдении.