Наше худшее Рождество

Внутри зародилась мелкая дрожь, она росла, сотрясала все тело изнутри и рвалась наружу.

Она не сожалеет. И никогда не сожалела.

Сожаление – бесполезное чувство, кузен вины. Ни тому ни другому в ее жизни нет места.

Дрожь не проходила.

– Мы забираем ее в реанимацию.

К дрожи добавилась невыносимая тяжесть в груди. Неужели они так и не убрали шкаф с ее пострадавшего, измученного тела? Нет, дело не в нем. Эта тяжесть была внутри, не снаружи. Сердце? Нет. Боль не физическая.

Это боль душевная.

– Пульс участился.

Разумеется, участился! Виной тому эмоции и чувства, они всегда мешают. Именно поэтому Гейл никогда не пускала их в свою жизнь. Непонятно, кто впустил их сейчас, определенно, не она сама. Должно быть, пролезли в дырку в черепе.

– Возможно внутреннее кровотечение. Если дома о ней некому позаботиться, ее точно примут в больнице.

Ее положат в больницу потому, что в ее жизни нет никого, кроме работы и Пуччини. Но они не смогут принести ей стакан воды, не придут проверить ночью, жива ли она.

Дух, запертый в теле, теперь покрытом синяками и ранами, подталкивал сделать то, чему она учила других, – признаться себе, какова ее жизнь на самом деле.

Глава компании, владеющая квартирой в Верхнем Ист-Сайде с антикварной мебелью и предметами искусства, обеспеченная финансово до конца дней. При этом рядом нет ни одного человека, готового быстро приехать, когда ей плохо. Коул не в счет. Да, он здесь, но только потому, что ему платят.

Она нелюбима. До нее никому нет дела. Ни один человек, услышав о произошедшем, не подумает: «О боже, бедная Гейл!» Никто не станет звонить флористу и заказывать для нее цветы. Ни одной живой душе не придет в голову оставить у ее двери горшочек с запеченным мясом или позвонить, поинтересоваться, чем ей помочь.

Она совсем одна в этой реальности, которую сама создала. Совсем одна, абсолютно одна.

Гейл стало ясно, почему люди часто не желают копаться в своей жизни: в этом нет ничего приятного.

А что сделала она?

Выбрала такую жизнь сама, сама устроила все так, как хотела, а теперь недовольна, какой она получилась.

Гейл будто прозрела. По-настоящему.

Что, если она ошиблась и выбрала не тот путь? И методы, рекомендованные в книгах, тоже неверные?

Необходимо отменить публикацию книги, сказать издателю, что она хочет все переосмыслить и переписать. Как можно допустить выход произведения под названием «Новая сильная ты», если она лежит на полу, дрожа, как раненое животное?

Гейл попыталась открыть рот и выдавить из себя несколько слов.

– Она зашевелилась. Пришла в себя! Гейл, Гейл, вы меня слышите?

Да-да, она его слышит. Она нелюбима, но не глуха. Сделав усилие, она открыла глаза и увидела врача в форменной одежде и рядом встревоженного Коула. Затем оператора и Рошель, что-то торопливо писавшую в блокноте. «Использует возможность на полную», – пронеслось в голове. Девушка усвоила услышанное от нее и пытается изменить свою жизнь.

Вспышка в голове – еще одно озарение. Кто сказал, что изменить жизнь можно лишь однажды? Люди же делают ремонт в доме часто, верно? Пусть вы несколько десятилетий жили с белыми стенами, но это не значит, что однажды нельзя решиться и покрасить их в зеленый. Если жизнь перестала нравиться, надо все менять. Она не сожалела о том, что делала, но сожалела о том, что из этого получилось. Возможно, ей удастся вновь изменить все к лучшему. Возможно, еще не поздно восстановить разрушенное. Но первый шаг должна сделать она.

– Дочь… – Звуки сформировали слово. – Позвоните… моей дочери.

От нее не укрылось, как побледнел Коул.

– Травма головы оказалась серьезнее. Она, должно быть, бредит. Может, у нее амнезия?

Врач нахмурился:

– Что вы такое говорите?

– У ГМ нет дочери.

Гейл вспомнила, как малышку впервые положили ей на руки, как она вдруг осознала ответственность за жизнь и благополучие этого крошечного существа, еще не подозревающего, что ждет его впереди, сколько трудностей предстоит преодолеть. Она сама не смогла бы выстоять в жизни, скорее всего, сдалась бы, но выдержала ради дочери. Как можно сдаться, если надо защитить свое дитя? Она бы с радостью поставила вокруг дочери железный забор и пустила по нему ток, чтобы никто не мог подойти к ней и навредить.

– Гейл, вы знаете, какой сегодня день?

Она отлично знала – день, когда она впервые усомнилась в верности всего, что делала, день, когда она осознала, что сомнение способно причинить боль несравненно большую, чем удар по голове и сломанные ребра. Как же так вышло, что она всегда поступала неправильно?

Гейл собралась с силами и произнесла:

– Позвоните моей старшей дочери.

Вдруг ей суждено умереть, так ничего и не исправив.

– Старшей? – нервно переспросил Коул. – У нее нет и одной дочери, не говоря уже о нескольких. Мисс Митчелл… Гейл… Сколько сейчас вы видите пальцев? Сколько я показываю пальцев?

Гейл захотелось тоже показать ему палец. Один. Средний.

– Позвоните дочери.

– Она не бредит и ничего не путает, – подала голос Рошель. – У ГМ две дочери, но они в ссоре и не общаются. Я детально изучила ее биографию перед интервью.