Наше преступление

« – Ты что?!.. Ты!.. Не смей! Не смей бить – рычал Калмыков, сопротивляясь.

Глухо ударившись спиной о стену водокачки, он выпрямился, понял:

– Убить хочешь?

Калмыков шагнул вперед, быстро застегивая шинель на все пуговицы.

– Стреляй, сукин сын! Стреляй! Смотри, как умеют умирать русские офицеры... Я и перед сме-е... о-о-ох!..

Пуля вошла ему в рот. За водокачкой, взбираясь на ступенчатую высоту, спиралью взвилось хрипатое эхо. Споткнувшись на втором шагу, Калмыков левой рукой обхватил голову, упал. Выгнулся крутой дугой, сплюнул на грудь черные от крови зубы, сладко почмокал языком.

Едва лишь спина его, выпрямляясь, коснулась влажного щебня, Бунчук выстрелил еще раз. Калмыков дернулся, поворачиваясь на бок, как засыпающая птица подвернул голову под крыло, коротко всхлипнул» («Тихий Дон», ч.4, гл.17.).

А вот цитаты из «Жертв вечерних»:

«Матвеева сбросили на пол.

Среди галдежа и шума прорезался нечеловеческий, душу раздирающий крик, крик смертельного ужаса и боли.

Он не повторился.

Слышались только тупые удары тяжелых сапог по телу, усиленное сопение и рычание.

Белобрысый оратор надседался от усердия и, силясь в толпе достать ногами Матвеева, при каждом ударе нелепо размахивал в воздухе то одной, то другой рукой.

Схватив на руки офицера, раскачивали его, как мясную тушу, потом ударили об пол.

Несчастный при падении тихо замычал, перевернулся со спины на бок и судорожно изгибаясь, затрепетал всем телом.

Почти на лету его поймал молодой, черноволосый красногвардеец, с красивым, искаженным от бешенства лицом и нажав коленями на грудь раненого, вместе с волосами сорвал с его головы повязку, потом поспешно изо всей силы, точно молотками по наковальне, стал бить кулаками по лицу и голове несчастного.

Кулаки шмякали.

Голова раненого, как отрубленная, ерзала от ударов по полу.

Во все стороны брызгала кровь...

Раненый находился в глубоком обмороке».

(И.Родионов. Жертвы вечерние. – Берлин, 1922, с. 223).

И таких «завороженностей смертью» в романе «Жертвы вечерние» также много, как и самих смертей.

А начало было положено «Нашим преступлением», сценой убийства главного героя романа Ивана Кирильева:

«Кто-то из парней со всего размаха хватил его по темени камнем.

«А-а, молоток....» - пробормотал Иван и медленно свалился на правый бок.

Сашка рубанул топором, и Иван конвульсивным движением перевернулся на спину. Парни принялись добивать его. Кровь хлестала у него из головы и шеи; тело вздрагивало от каждого удара; руки дрыгали и все туже и туже сгибались в локтях и крепче прижимались кулаками к грудям; ногами он как-то странно, нелепо, будто нарочно, возил по земле, разгребая и бороздя сапогами траву и пыль, и страшно всхрапывал, ловя ртом воздух, как выброшенная на берег рыба» (И.Родионов. Наше преступление, с. 28 настоящего издания).

Надо сказать, что я собираюсь принять участие в издании (если, конечно, повезет) книги «Жертвы вечерние» с новым, посвященным только этому роману, предисловием, где постараюсь использовать свежие материалы, в том числе и из родионовского архива. Тогда, я надеюсь, и у читателей, и у критиков появится более широкая возможность самим судить о неравноценности (это еще вопрос –Г.С.) текстов этих двух романов и не делать таких поспешных заключений.

Есть в статьях Бар-Селлы в той же книге «Загадки и тайны “Тихого Дона”» рассказ о знакомом нашему читателю украинском прозаике Иване Днипровском (кстати, разное написание фамилии Днипровский и Днепровский – результат перевода фамилии, вернее, псевдонима, на русский язык, что, по нашему убеждению, неправильно). Зеев Бар-Селла приводит письмо Аллы Гербурт-Йогансен, вдовы украинского поэта Майкла Йогансена в адрес Шведской Королевской Академии от 24 ноября 1965 года (опубликованное в журнале «Континент» № 44, 1985 г., с. 303–308). В нем сообщается об откровении тяжелобольного Ивана Днипровского своим друзьям, которых он собрал у своей постели. О той же рукописи романа «Тихий Дон», которую он держал в руках, Днипровский рассказывает уже совсем другое:

«...во времена гражданской войны 1919–1920 гг. его, после перенесенного сыпного тифа, мобилизовали в Красную Армию и, так как он был слабосильный, но «грамотный», поставили писарем в комендатуре той части, которая производила расправу с остатками неспособной уже к сопротивлению Белой Армии... Однажды на рассвете, после очередной ночной расправы, в помещение, где дежурил Днепровский (здесь и далее в транскрипции автора –Г.С.)... вошел начальник с двумя деревянными чемоданчиками в руках. Он передал их Днепровскому со словами: Ты, Ваня, у нас литератор, понимаешь в литературе, прочитай и скажи, стоит ли чего-нибудь эта писанина. Рукопись произвела на Днепровского сильное впечатление. Это была настоящая большая литература, но антисоветская. Об этом он сказал командиру, возвращая рукопись (...). Фамилию того расстрелянного офицера Днепровский называл, но я (Алла Гербурт-Йогансен –Г.С.) ее забыла».