Наше счастливое время

Струи воды в фонтане танцевали в такт красивой мелодии. Возле него бегали ребятишки с мороженым в руках и медленно прогуливались нарядно одетые пары в ожидании концерта. К центру искусств я приехала раньше назначенного времени, поэтому можно было не торопиться, и я зашла в кафе под открытым небом. Один сезон быстро сменялся другим – время скоротечно. Прошла неделя с окончания семестра. Глядя на прохожих, я вытащила из сумки маленький альбом и машинально стала делать наброски: девочек в пышных кружевных юбочках, напоминающих пачки балерин, мальчиков в шортах с разноцветными шарами в руках, женщин, держащих под руку кавалеров, в платьях без рукавов, демонстрирующих изящную линию плеч. Это был летний вечер, деревья источали густой терпкий аромат, заглушающий запах увядших цветов. Я вдруг перестала рисовать и задумалась, счастливы ли они… Раньше, словно бродяга из темного закоулка, заглядывая в освещенные окна, я думала, что все люди счастливы. Иногда даже представляла, что за этим окном счастье тихо ждет меня, как серебряные приборы на столе. Стоит только оказаться рядом, и я стану счастливой. Каждую ночь я не могла уснуть от обиды, словно меня одну выгнали в никуда и я бреду босиком по бесконечной ночной дороге. Однако уже тогда я поняла, что нельзя находиться лишь на одной стороне счастливой или несчастной страны. Все бывают счастливы и несчастливы понемногу. Хотя, возможно, и это было не совсем верно. Если поделить всех людей в мире на две категории, то, скорее, образовалось бы две группы: в одной несчастны временами, в другой же несчастья постоянны. Как сказал Камю, счастливых нет: существуют лишь люди, сердца которых обеднены счастьем в большей или меньшей степени.

Заполнив лист, я перевернула страницу альбома. Вдруг подумала об Юнсу, находящемся где-то далеко-далеко от центра искусств, и вспомнила слова одного профессора, бывшего заключенного на долгий срок, о том, что зима в тюрьме – это человечное время года. А лето – сезон, который пробуждает ненависть к сокамерникам. Мне привиделись мускулы молодого Юнсу, изнывающего в кандалах от духоты и жары, которая усиливалась из-за температуры тел сидящих в тесноте сокамерников, учитывая, что наручники снимали только при перемене одежды. Он как-то обмолвился, что терпеть не может жару, поскольку ему все детство приходилось скитаться по холоду. Наручники не давали нормально утереть пот… Красные рубцы от них начинали гноиться из-за той же жары. «Сейчас стало получше. Раньше, по словам старожилов, летом в ранах на запястьях заключенных с высшей мерой заводились личинки мух», – рассказывал офицер Ли, смазывая запястья Юнсу мазью, которую я приносила. Неосознанно вместо фонтана на площади с ребятишками и мороженым, символом счастья, я начала делать набросок Юнсу: его бледные запястья с голубоватым рисунком вен из-за того, что его открытые участки тела видели солнце только на получасовой прогулке; отливающие серебром наручники и израненные тыльные стороны ладоней; глаза, пристально изучающие меня. «Вы не представляете, с каким нетерпением я жду четверга! Как бы я хотел, чтобы всегда были только четверги», – так он писал в письме. Как ребенок. Эта его наивность порой обескураживала. После встречи я все время чувствовала себя виноватой за теплые летние солнечные лучи, освежающий ветер и прохладу помещений. Каждый раз, когда я потягивала бодрящий лимонад из стакана, наполненного льдом, или когда пила свежее пиво из предварительно охлажденного стакана с морозным узором на стекле, я непременно видела перед собой лицо Юнсу. И каждый раз степень моего наслаждения уменьшалась обратно пропорционально заплаченным за все это деньгам. Одна мать после того, как ее сыну вынесли смертный приговор, поселилась перед сеульским изолятором в малюсенькую каморку размером с тюремную камеру, в которой существовал ее сын, и зимой жила в ней без обогрева, а летом – с закрытыми окнами. Она была глубоко верующей в Будду женщиной, каждый день делала три тысячи поклонов в сторону изолятора и каждый день навещала сына. И, кто знает, может, небеса были тронуты всем этим. В конце концов ему смягчили наказание, заменив смертную казнь на пожизненное заключение, и его история стала легендой сеульского изолятора. Как-то на одной вечеринке друзья завели разговор об армейских делах, и я помню, как один из парней сказал не насмехаться над армией Республики Корея: когда он служил офицером разведки в войсках на передовой, было строго запрещено отправлять в демилитаризованную зону (на границу между Севером и Югом) бойца, у которого нет матери. Выходит, все матери – живое олицетворение истинной любви.

Вдруг кто-то подошел ко мне и легонько потрепал по плечу, выдернув из размышлений. Старший брат был одет в темно-коричневый костюм. Мне даже стало немного жаль его – в этот жаркий летний день ему приходится быть при параде. Если задуматься, это тоже своего рода мундир.

– Рано ты приехала! – сказал он, но, когда увидел мой набросок рук в кандалах, сразу же помрачнел.