Нашествие

Пробовал читать пятна и прорехи. Прочесть, что же случилось.

Бесполезно.

Бурмин схватил всё в охапку и, шлёпая босыми ногами по паркету, потащил к камину, затолкал в холодную пасть.

Сжечь. Он сожжёт. Ему вспомнились тела в лесу с торчащими неживыми ступнями — как ходил вокруг них, наклоняя голову, Облаков. Тела в его лесу.

— Это сделал я? — спросил Бурмин сумрак, кресла, паркет.

Попробовал, как звучит. Звучало страшно.

Слишком страшно.

Ум заметался. Переставлял одни и те же кусочки мозаики. Менял местами факт и вывод. Причину и следствие. Переставлял всякий раз по-новому. Всё смахивал — выстраивал новую цепочку.

Она там была. Она всё видела. Это сделал я.

Это сделал я. А она там была — и всё видела.

Она там была — но не значит, видела.

Она там была. Значит, видела. Значит, она знает: я ли это сделал.

А кто ж ещё?

Её косынка была там.

По коже водил пёрышком озноб.

Босой и нагой, Бурмин вернулся в переднюю. Наклонился к шёлковой змейке. Поднял за угол. Посмотрел, точно та могла развеять сомнения — или окончательно его добить.

— Что же ты видела?

Поднёс к лицу. Скользкий шёлк пах её духами. Её кожей.

Лизнул шёлк.

Сквозь шторы на пол ложился клин света.

Бурмин уронил косынку на пол. Устало вытянулся сверху. Закрыл глаза. Перевернулся, чувствуя всем телом скользящее прикосновение ткани. Обернул руку шёлковым концом, погладил себя по шее, по груди, по животу — сжал член. Гладкий шёлк был тёплым. Спасение — простым, мимолётным и лживым. Но уж лучше такое, чем никакое.

И мысли наконец покинули его.

Он полежал ещё, глядя на тишину, что заполняла комнату под самый потолок. Одиночество отдавало звоном в ушах. Паркет стал прохладным, ощущение липкой влаги — нестерпимым. И мысль о том, что вот это всё — то, что ему осталось, вдруг переполнила его таким отвращением, что он резко сел. Сердце гулко билось. Он чувствовал, что решение, которое он примет — или не примет — сейчас, то, что он предпримет — или не предпримет — сейчас, изменит его жизнь. К добру или худу. Но как бы потом ни обернулось, всё было лучше, чем остаться как было — наедине с этой тишиной, с этим потолком, с тошнотворными вопросами, с этим звенящим в ушах одиночеством.

При виде комка одежды в камине его передёрнуло. Косынка Мари лежала там, где он отбросил её, успев не замарать. «Наскучившая любовница», — он усмехнулся ей. Поднял. Поднёс к носу, с нежностью вдохнул.

А потом крикнул во всю мощь лёгких:

— Кли-и-им!

Послушал, как звук прокатился. Тишина. В глубине дома зашаркали шаги.

— Клим! — крикнул открывшейся двери.

— Господи… — попятился старик, прикрыв козырьком глаза, — заголился среди дня…

— А то ты ничего из этого никогда не видел.

Бурмин был уже у стола. Выдвигал ящики, поднимал слежавшиеся бумаги. Ничего!

Старик убрал ладонь.

— Видел, конечно. Ещё когда всё твоё хозяйство было вот… — Он отмерил кончик мизинца. Уел, мол.

Бурмин закатил глаза:

— Ванну приготовь.

Он оглядывал вокруг, хмурясь.

— Да что ты рыскаешь-то? — удивился старик.

Бурмин за уши поволок от камина корзину с бумагами, которые сберегали для растопки. Опрокинул, её с шорохом вытошнило на паркет неразрезанными письмами, нераспечатанными конвертами. Сел себе на пятки, стал ворошить. Читал, бросал обратно в кучу.

Не находил — стал злиться:

— Клим, здесь всё, что приходило?

— Ну дак.

— Приглашение от губернатора. На бал и фейерверк… Его здесь нет.

— Может, не присылали, — заметил Клим. Подошёл, стал сгребать всё обратно в корзину.

Бурмин придержал его руку:

— Погоди.

И снова окунулся в бумаги.

— Да не пригласили! — опять попытался Клим.

— Быть такого не может. Чтоб не прислали. На всякий бал присылают.

— Вы ни на какое не отвечали. Они и перестали. Приглашать.

Но тут Бурмин издал торжествующий возглас и быстро пальцем надорвал маленький голубой конверт. Выпростал сложенную бумагу. Пробежал глазами:

— Отлично. Танцы и мороженое.

«Знал бы — сжёг сразу». Клим готов был хлопнуть кулаком свою дурную голову.

— Готовь фрак.

— Барин! Богом заклинаю! — взмолился Клим.

— Что такое? — нахмурился Бурмин.

— Как бы не стряслось… какой-нибудь глупости.

— Брось.

— Зачем это, барин?

— Пишут, будет фейерверк. Давно не видел фейерверков.

Клим ухватился за голого барина:

— Батюшка! Не губи! Уж шесть лет выстоял! А тут за ерунду пропадёшь…

Бурмин оттолкнул его руки. Нахмурился:

— А ты шесть лет делал вид, что ничего не замечаешь. Вот и делай впредь.

Но добавил мягко:

— Всю жизнь не отсидишься. На черта тогда вообще жизнь? Рубашку под жилет, галстук, — распорядился. — Ступай.

Пнул походя ногой груду бумаг на полу:

— И разожги в гостиной камин!

Он знал, что то, что он сделает, может разрушить его жизнь, но почему-то чувствовал радостный подъём.

Как кавалерист перед атакой, из которой — и он это знает сам — может не вернуться.

Но между «может» и «не вернётся» была пропасть, полная радостного возбуждения, похожего на счастье.

Бурмин подхватил косынку, тряхнул за концы, перекинул, перехватил и, складывая на ходу, босиком пошлёпал в свою спальню.

— Доехали хорошо, благодарю. Один раз только, когда ехали через лес…

Но мать уже потеряла интерес. Махнула рукой: