Наши годы

— Вы? — увидел Генерал Антонину. — Добрый вечер, — дружески потрепал по руке. К женщинам Генерал всегда был добр. — Как поживает… — видно, хотел спросить про мужа, но, усмехнувшись, переориентировался, — ваша матушка?

— Благодарю, она здорова, — сделала книксен Антонина.

Мы владели вниманием всего зала. К ярко-красному шарфу Антонины летели взгляды, к широким генеральским лампасам. Я в кургузом фиолетовом костюме не котировался.

— Петр, на минуточку. Простите великодушно, — это Антонине.

Мы отошли с Генералом к окну. Внизу сквозь тьму, как трассирующие пули, летели машины. В небе месяц гнал куда-то серые облака, как стадо баранов. Тревожно, неуютно было мне, сватающемуся, на сороковом этаже между небом и землей.

— Мы расстаемся с твоей матерью, Петр, — сказал Генерал. — Это решенный вопрос. Она настаивает.

ЭСТОНИЯ III

Когда-то давно, во время хождений в библиотеку, я вычитал в одной сомнительной книге по психологии, как можно отличить истинно артистичного человека от заурядного, не артистичного. Допустим, заурядный человек вдруг грохнулся на пол. Он страшно смутится, покраснеет, вскочит, убежденный, что окружающие смотрят только на него, что он в центре всеобщего презрительного внимания. Заурядный человек постарается немедленно куда-нибудь убежать, быстрее покинуть досадное место. Истинно же артистическая душа, грохнувшись, вовсе не будет спешить подниматься, напротив, обнаружит своеобразную прелесть в этом состоянии: засучит в воздухе ногами, захохочет, покатится по полу, охая и стеная. Всеобщее внимание явится для артистической души не наказанием, но наградой. Не стыд она испытает, а эмоциональный взлет. Я был заурядной личностью, но неожиданная подножка так возмутила меня, что я завертелся, закорчился на полу, как уж.

— Вставай, вставай, — от души веселилась Антонина, — не так уж сильно ты ушибся.

Я, однако, не вставал, теперь уже изображая припадочного, конвульсивно дергающегося, стучащего зубами.

— Хватит, — сказала Антонина. — Это уже не интересно.

Мне, однако, было интересно, потому что ни разу в жизни я вот так не валялся на полу, победив робость и страх. В противоестественном этом состоянии, оказывается, в самом деле заключалась болезненная, аллергическая сладость. Даже в минутном самоизгнании из правил человеческого поведения маячило некое уродливое избранничество. «А в утешение реального, жестокого изгнания, — мелькнула мысль, — какое могучее, должно быть, нисходит чувство избранности». Я смотрел на Антонину снизу: спиной ощущая жесткий синтетический ковер, шеей — липкие русалочьи пальцы. Меня переполняла радость, отчаянное, веселое ликование. Русалка так русалка! Куда угодно, хоть на дно, да только с ней.

— Я люблю тебя, Антонина! — прокричал я с пола. — Вот беда-то какая.

— Значит, не хочешь подниматься, — Антонина неожиданно рухнула на пол, светленькие, редкие пряди разметались по серому паласу.

— Дай руку! — вскочил я.

— Ага, испугался… — смеясь, поднялась она.

— Как ты сюда прошла? Ведь не пускают.

— Господи, глупости какие.

В пустяковой этой фразе вдруг, как в свете молнии, обозначилось разделяющее нас пространство. Из неведомого, загадочного мира была Антонина, где нет слов «не пускают». Там всюду пускают. «Но где же, — размышлял я в плавно несущемся вверх лифте, — где предел, за которым начинается она, настоящая? В каждом человеке есть предел, до которого идет игра, а после — все всерьез, после — ясность. В ней же нет предела. Какая рубашка ей ближе к телу?»

Дорогие нарядные вещи? Нет. Минуту назад она в шикарной белой шубе плюхнулась на пол. Антонина равнодушна к вещам. Видел я ее в изысканных нарядах, видел и в лохмотьях. В первом случае она не важничала. Во втором не конфузилась. Нет, не вещи.

Деньги? Антонина не была падкой на деньги. Хотя бы потому, что никогда толком не знала, сколько я ей должен за очередную перепечатанную рукопись. Считал всегда я. Она смахивала деньги в стол, как смахивают со стола пыль. Помнится, раз я стоял за чем-то в очереди в магазине, лихорадочно пересчитывая наличность. Не хватало пяти рублей. Хотел уходить, но увидел Антонину. «Эй! — крикнул я. — У тебя есть деньги?» Странное выражение появилось у нее на лице, то было выражение растерянности и непонимания. Она подошла поближе, как бы не расслышав. «Деньги, — повторил я упавшим, безнадежным голосом, — есть?» Она засуетилась, но, чтобы выяснить этот вопрос, перерыла всю свою сумку. Где-то в пудренице обнаружилась десятка. «Ты что, — спросил я, — не знаешь, есть у тебя деньги или нет?» Антонина пожала плечами. Стало быть, не деньги.