Наши годы

…Обратно я возвращался в желтом промерзшем автобусе. Мысли неслись к Таллину, к гостинице, где я оставил спящую Антонину. Неожиданно я подумал, что формула рыбака «сырье — готовый продукт» — универсальна, вполне применима и к пишущему человеку. Грош цена сырью, грош цена всему: метаниям, замыслам, блистательным откровениям — пока все это не обретет единственно возможной, завершенной формы на бумаге. С каким-то тихим отчаяньем я подумал, что в глубине души уже считаю себя писателем, — хотя почему, собственно, я так решил? — а сделано-то, что сделано? Несколько рассказов. Когда-то я не знал, о чем писать, выдумывал пауков-сенокосцев, приносящих надежду, нынче же как под водопадом стою: все интересно, все достойно. Но как ухватить эти ножницы: сырье и готовый продукт? Или мне вообще не дано их ухватить? Или мой удел всю жизнь барахтаться, вязнуть в сырье, как в болоте? Ответа не было. Вернее, был: работа. Но до работы ли, когда рядом Антонина, жена Бориса, в перспективе объяснения с Борисом, с Ниной Михайловной, с матерью, с кем еще? Когда домой возврата нет. И нет уверенности, что те крохи, которые ты сотворил, не пыль, не графомания.

…Мы долго не могли с Антониной заснуть прошлой ночью. Тема разумного выбора оказалась поистине неисчерпаемой.

— Ты помнишь, — спросила Антонина, — я перепечатывала твои рассказы, а?

— Да, — ответил я, — но их уже нет.

— Неужели ты их сжег?

— Сжег. Выбросил в реку, в унитаз. Какое это имеет значение?

— Знаешь, они мне в общем-то понравились, только…

— Да, ты уже говорила об этом.

— Но я хочу еще сказать! — непонятная настойчивость звучала в ее голосе.

— Что говорить о том, чего уже нет?

— Но ведь, вероятно, появятся другие?

— Вероятно. Говори.

— Когда я печатала, мне нравилось. А потом я подумала: а что же это за герой? Ну симпатичный, ну милый, ну немного рефлектирующий, но, боже мой, Петя, до чего же он средний. Нет, конечно, не настолько средний, чтобы казаться примитивным, тупым. И той чудовищной среднести, которая хуже всякого зла, как, например, в героях Чехова, в нем тоже нет. Он среден именно среди настоящих героев, вот что я подумала. Понимаешь, попади он в компанию настоящих, они бы даже на него внимания не обратили.

— А кто эти настоящие?

— Как кто? Ну, хотя бы Жюльен Сорель, Растиньяк, Печорин или Раскольников. Они с какой-то язвой внутри, что-то их непрерывно жжет, они мучимы, пусть и не всегда добрыми идеями, но мучимы постоянно. Они вне разумного выбора, Петя, и именно поэтому они настоящие герои. Я путано говорю, но мне так кажется. Когда я долго о чем-то думаю, мне всегда начинает что-то казаться. Настоящий герой, наверное, всегда вне разумного выбора, а, Петя?

— Всегда? Вряд ли.

— Ну да, его трагедия в том, что в нем слишком много сил, слишком много души, да, Петя? И сначала-то он, конечно, стремится сделать этот самый проклятый разумный выбор, чтобы все было как у людей. Но так как сил много, души много, а разумный выбор — он для слабых, покорненьких, то как бы какая-то критическая масса образуется, то есть что-то совершенно обратное разумному выбору. Вот он, бедненький, и взрывается.

— Что же это — обратное?

— Я думаю, зло, — вздохнула Антонина. — Все, что в мире через меру, все, что выламывается за рамки разумного выбора, все в конечном итоге приносит людям зло. Вспомни, Петя, сколько великих начинаний оборачивалось трагедиями.

— Много великих начинаний оборачивалось трагедиями. Но при чем здесь я со своими героями?

— Я тебя люблю. И хочу, чтобы ты… То есть чтобы они… Только посредственность, Петя, живет, молчит, жует. Настоящий же герой — он всегда затевает переделку мира в свою пользу, всегда проигрывает, даже если выигрывает, все равно проигрывает, потому что ему достается жить по законам холуев и подхалимов, которые возносят его, хвалят, мелко и подло интригуют. Так вот, Петя, я читала твои рассказы и не понимала, видят ли они, эти полярники, студенты, кто там еще, видят ли главное противоречие жизни и что выбирают?

— Главное противоречие жизни? — я чуть не выронил изо рта сигарету. — Да что с тобой? Далась тебе эта чушь. — Мне казалось, у Антонины истерика.

— Ты хочешь сказать, люди веками бьются, его отыскивая, откуда же мне его знать? — засмеялась Антонина. — А я знаю. Все, — прошептала она, — все в этой жизни достается не тем. А они, эти Жюльены Сорели да Печорины, видят это и сами пытаются стать свиньями, но им не дано, слишком много души. И они всё теряют во зле. Но даже во зле они величественны, как затонувшие корабли. Они сражались. А твои герои, Петя? Какое противоречие их жжет, терзает? Да и видят ли они его? Они у тебя ничего не теряют, потому что им нечего терять, так как они всё приемлют.

— Больно высоко ты взлетела, — заметил я. — Давай спать.

— Нет ответа, да? — усмехнулась Антонина.

— Почему? — пожал я плечами. — Наверное, есть. У каждого свой. Только ни один нормальный человек не может здесь быть уверенным в собственной правоте.

— Ну вот, опять ты! — Антонина ударила в огорчении кулаками по подушке.