Наши годы

— Конечно-конечно, — сказала Антонина, — я росла очень послушной дочерью, вся, так сказать, во власти материнских идей. Сначала мама решила, что мне необходимо заняться плаванием, она вдруг увидела во мне чемпионку. Целый год я ходила в бассейн. Потом хореография. У меня, говорят, были способности, но преподаватель ел чеснок, бил нас линейкой по ногам, кричал: «В струнку! В струнку!» Мама однажды это увидела и потратила несколько недель на то, чтобы преподавателя выгнали. Его, конечно, выгнали, но оказалось, это был энтузиаст, который работал из любви к искусству, а не за зарплату, и вообще студия была его детищем. Он потратил столько сил, чтобы ее пробить, и вот — его выгоняют. За что? Мариус Петипа пил во время репетиций коньяк, покуривал сигары, тоже бил воспитанниц линейкой по ногам, потому что это необходимо, чтобы поставить плавность, но никто за это не выгонял его из театра, наоборот. Короче говоря, студия сдохла. Другого дурака-энтузиаста не нашлось. На этом хореография для меня закончилась. Когда я еще училась в школе, то освоила машинопись, потом начались занятия английским и французским, мама решила, что мне место в институте иностранных языков. Кое-что я, возможно, пропустила, что-то было еще. Неважно. Вот так, Петя, я росла, а мать прямо-таки исходила энергией. Она входила в комнату, и лампочки сами загорались, такое она в себе носила поле. На моих глазах творилась какая-то непрерывная помощь. Молодые художники, архитекторы валом валили в дом, спорили о смысле жизни. Забредал даже палеонтолог, не помню только, на что он жаловался… Костей мамонта не нашел? А, вспомнила, его вдруг не пустили на раскопки в Австралию. Он уже собрался, а ему от ворот поворот! Впрочем, все это была молодая, веселая публика. И вот наконец возникла Дребезжала. Помнишь забавную эту старушенцию с третьего этажа?

Я помнил Дребезжалу, получившую эту кличку за удивительный голос, напоминающий затухающее вибрирование медных оркестровых тарелок. Дребезжале было за восемьдесят или около того, она жила в комнате в коммуналке. Соседи ее были выпивающими людьми, родственников у Дребезжалы, насколько мне известно, не было. Она существовала на скромную пенсию, не брезговала подбирать пустые бутылки с подоконников и возле мусоропровода, но только чтобы никто не видел. Однако как было восьмидесятилетней Дребезжале уследить, чтобы никто не видел? Раз мы столкнулись нос к носу: я, поспешающий на свидание, и Дребезжала, впопыхах не попадающая бутылкой в драную дерматиновую сумку. Я сделал вид, что ничего не заметил, а Дребезжала, отвернувшись к окну, заплакала. Она была добрым и конечно же несчастным человеком. Не сошлась со старухами, сидящими на скамеечках перед входом в подъезд, для них речи Дребезжалы были туманны, вычурны, далеки от насущного. Не подружилась и с интеллигентными бабушками. Им Дребезжала со своими старинными разговорными оборотами, настораживающей в ее возрасте экзальтированностью, намеками на свое высокое, едва ли не княжеское, происхождение, казалась впавшей в детство маразматичкой. Дребезжала отрекомендовывалась театральным художником. Будто бы в далекие годы она водила дружбу со Станиславским, делала декорации к спектаклям Мейерхольда, переписывалась с Бакстом. Случались у нее и порывы в духе Велимира Хлебникова. То она вдруг в одностороннем порядке провозглашала «вечер цветов», копошилась дотемна на газоне с игрушечной лопатой, действительно высаживая какие-то кривенькие незабудки. То «день рождения счастливых птиц». В этот день она выпустила из клетки двух купленных накануне на Птичьем рынке длиннохвостых сорок. Появляющиеся время от времени на строгом жэковском стенде языческие объявления Дребезжалы раздражали общественность, ей запретили их вывешивать.

— Дребезжала, — сказал я, — ну конечно, помню.

— Помнишь, она собрала всех смотреть композицию «Памяти Врубеля». Ты там был?

— Был, — усмехнулся я.

В то утро я, помнится, маялся над очередным очерком. Меня все время отвлекала сорока, повадившаяся на балкон клевать рыбу. Вероятно, то была одна из сорок, выпущенных Дребезжалой в «день рождения счастливых птиц», раньше сорок у нас не водилось. Сорока, видно, решила продолжить празднование своего «дня рождения», но я не понимал, почему она должна таскать мою рыбу? Хвост сороки отливал зеленым и сиреневым, словно побывал в бензине, клювом и лапами она разрывала полиэтиленовый пакет, хватала воблу и улетала. Однако очень скоро возвращалась, из чего я заключил, что она не успокоится, пока не перетаскает всю. Я вознамерился убрать с балкона воблу, но в этот самый момент в дверь позвонили, я отворил и увидел Дребезжалу.

— Здравствуйте, милый, добрый юноша, — сразу же напугала меня Дребезжала.

— Здравствуйте.

— Спасибо вам за ваш чистый, добрый голос, — эта ее фраза тоже меня отнюдь не успокоила. — Я приглашаю вас прямо сейчас спуститься в мою комнату на третий этаж, вы увидите композицию, которой я отмечаю годовщину Михаила Александровича.

— Михаила Александровича?

— Боже мой, Врубеля!

— Да-да, Врубеля.