Наши годы

— А это вообще проще пареной репы, — усмехнулась Антонина. — Раз возвращаюсь домой, эдак под утро, мама сидит на диванчике, знаешь, в прихожей у нас убогенький такой диванчик, на нем Евка спит, и плачет. Впервые я видела, как она плачет, раньше я думала: она не может плакать. Бросаюсь к ней: мама, что случилось? Она: «Тоня, прости меня, как я была несправедлива к тебе, ты лучше, порядочнее меня, ты не смогла вынести моего хамства по отношению к этой старухе. Я сама не знаю, как это получилось? Она же несчастный, больной человек! Как я могла?» Я успокаиваю: «Мама, мамочка, только не ходи к ней, только не поручай ей больше рисовать обложки». Она: «Нет, Тоня, я завтра сниму с книжки деньги, мы будем ей помогать». Сидим, как голуби, на диванчике. Она как молится: «Прости меня, Тоня, прости меня, Тоня». Я тоже расчувствовалась: «Нет, это ты меня прости, мама. Последнее время я была плохой дочерью». Она: «Тоня, скажи, что я могу для тебя сделать?» Я: «Ничего, мама, все хорошо. Мы теперь вместе, вот что главное. Лучше скажи, что я могу для тебя сделать?» Она вдруг целует меня: «Сделаешь? Правда, сделаешь?» Я: «Конечно, мама, только не плачь». Она: «Сегодня мне звонил Борис. Я никогда его не видела, но мы говорили по телефону два часа, он мне все о себе рассказал. Он просит твоей руки, Тоня, да-да, как в старинных романах, у матери. Он глубоко порядочный человек, Тоня. Я прошу тебя, умоляю, не отказывай ему! Это человек, который тебе нужен, поверь мне. Ты с ним не пропадешь. Послушайся меня в последний раз, Тонечка, и ты будешь счастлива. Я буду нянчить твоих детей, Тонечка», — плачет, чуть ли не руки мне целует. Я испугалась, растерялась как-то. «Да, мама, говорю, хорошо, если ты считаешь, что так надо». Вот и все. Смешно, конечно, но именно так я вышла замуж.

МОСКВА (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Наконец показался Жеребьев. Он вышагивал энергично, с любопытством поглядывая на прохожих. Я давно обратил внимание на этот его неизбывный интерес к незнакомым людям, чужим судьбам. Любого, даже самого неприятного для редакции посетителя, графомана, жалобщика, скандалиста, псевдоправдоискателя, Жеребьев выслушивал с яростным вниманием, принимал в его деле живейшее участие. Эта его черта напоминала Нину Михайловну, но, в отличие от нее, Жеребьев редко вот так сразу бросался кому-нибудь помогать. Посетитель терялся от столь неожиданного интереса к собственной персоне, незаметно попадал под влияние Жеребьева. Однако же корни жеребьевского интереса к чужим людям были мне до конца не ясны. Каждый раз различной оказывалась реакция Жеребьева на похожих в принципе людей. Он жалел посетителя, когда того следовало презирать. Ругал, когда можно было пожалеть. А часто просто подолгу сидел в глубочайшей задумчивости. Не разговоры с людьми повергали Жеребьева в подобное состояние, но сами люди как бы оказывались в кривом зеркале доминирующего в данный момент у Жеребьева настроения, как бы существовали там искривленные, обремененные мыслями и чувствами, которые подозревал в них Жеребьев. Самим же людям, возможно, чувства эти были вовсе неведомы. Мир, в котором жил Жеребьев, был необъясним, точнее, объясним лишь в свете его настроений. Обычная человеческая реакция на происходящее была, следовательно, несвойственна Жеребьеву. Но расспрашивать людей он умел. Входил в самое интимное, запретное. Кого-то другого посетитель, конечно, послал бы к чертовой матери, но Жеребьев так искренне спрашивал, так стремился понять, что, казалось, заранее был готов разделить с незнакомым человеком вину или грех. В чужих грехах Жеребьев искал подтверждение каким-то своим мыслям, — я подозревал, таким бездонно-безжалостным, подкрепленным таким количеством примеров из жизни, что они вполне могли показаться Жеребьеву некоей правдой о человеке вообще. Но слишком горько и где-то даже скучно видеть одну лишь правду-тень. Впрочем, это я так думал, но кто ведал: прав я или нет?

Нравилось Жеребьеву работать и с читательской почтой. Он полагал естественным, когда читатель в письме в редакцию высказывает мнение о публикациях, на что-то жалуется, что-то предлагает, но так, что чувствуется его стремление сделать пользу всем, озабоченность делами государства. «Мы должны думать, как сделать людей лучше. С почтой надо работать», — говорил он.

В последние дни Жеребьев только и говорил о нашей поездке. Я чувствовал себя предателем. Хотелось куда-нибудь убежать, спрятаться, оттянуть объяснение с Жеребьевым.