Наши годы

Мне было неловко, словно я случайно увидел Нину Михайловну голой. Еще я подумал, что упрямство, как пустынная колючка, может произрастать где угодно. Обходительность, видимая интеллигентность лишь делают его скрытым, на первый взгляд незаметным. Против упрямства нет средств. Оно крепнет в отрицании: чем убедительнее контрдоводы, тем крепче стоит на своем упрямец. Крепнет в непротивлении: если с упрямцем соглашаться, он тем более ни в чем не усомнится, вовсе сядет на шею. Различной может быть только его решимость вторгаться в чужую жизнь, различать в момент вторжения добро и зло.

От этих мыслей меня отвлек вернувшийся от Главной Жеребьев.

— Ну как? — спросил я.

Он пожал плечами, сел за стол, зашуршал страницами.

— На днях улетаю. Жаль, что у тебя не получается. Поклонись невесте. А с Плинием мира не будет!

Я собрал сумку и вышел из редакции.

МОСКВА (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

…Взгляд мой наткнулся на валявшуюся на столе газету. «Школьные выпускные балы гремят в ночи, — прочитал на последней полосе, — девушки в легких продувных платьицах как будто летают по улицам». Это Сережа Герасимов опубликовал заметку под романтическим названием «Станция Рассвет». Рассвет над Москвой Сережа сравнивал с синей птицей, протянувшей крыло вступающим в самостоятельную жизнь школьникам. «Станция Рассвет, — писал Сережа, — пожалуй, одна из самых прекрасных остановок в жизни. Как станция Любовь. Часы на Красной площади бьют пять. Розовые блики ложатся на Москву-реку. Белые платья девушек кажутся голубыми. Так хочется верить, что чистота мечты — гарантия ее осуществления. Так хочется в это верить на станции Рассвет. Счастливого пути, ребята!»

От Сережи мысли немедленно перекочевали к Игорю. Не то чтобы Сережа слишком уж влиял на Игоря — и тот перенял его жизненную философию. Но Сережа источал некий духовный яд, и тот, кто постоянно общался с Сережей, неизбежно дышал этим ядом. Игорь терпел Сережу. Когда при нем речь заходила о Сереже, он угрюмо замолкал: «Все, что можно сказать о нем, уже сказано. Чего толочь воду в ступе? Он никогда не изменится».

…Вернувшись из Эстонии, я поселился у Игоря.

— Хоть всю жизнь живи, — сказал Игорь, — только давай уговоримся: неделю я убираюсь, неделю ты.

— Помнишь, — спросил я, — мы с тобой вроде как поссорились. Я с тех пор изменился. Я понял, что нетерпимость — это не позиция, вернее, позиция, но когда ничего не хочешь понимать, когда тебе на все плевать. Снилось по ночам — знаешь, эти бешеные ночные откровения? — что видеть в каждом хорошее, в каждом искать человека — это и самому, значит, становиться человеком. Другого пути нет. Но утром… Жизнь как забор отгораживает от благих помыслов. Вот ушел из дома… — Нервы мои были расшатаны, а расшатанные нервы, как известно, весьма способствуют истерической ненужной откровенности. — Любой скажет, чушь, блажь какая-то. Ты тоже скажешь. Но ушел. И опять без понятия, как жить. Наверное, это мне до конца моих дней.

— Я один, — ответил Игорь, — живи здесь хоть всю жизнь. Только надо ключи заказать.

— Ключи, — пробормотал я. — Как их заказать? Где?

Игорь молча смотрел, как я выкладываю на полочку в ванной мыльницу, зубную щетку, вешаю на крючок полотенце.

Потом слегка передвинули мебель, высвободили в маленькой комнате место для раскладушки, на которой мне отныне спать.

— Мы поссорились, — сказал я, — когда каждый считал, что он на взлете, каждый полагал, что именно его мифический взлет правильный и нечего делиться взлетом. А помирились, когда… — Я взглянул на побитый, потертый круглый красненький столик в большой комнате: на него ставили бутылки, о него тушили сигареты, опускали на него горячие сковородки. Посмотрел на письменный стол в маленькой комнате, покрытый толстым слоем пыли. Посмотрел на огромную — во всю стену — фотографию Игоревой дочери. Кнопки отлетели, нижний угол отогнулся. И закончил безжалостно: — Когда оба оказались в одиночестве. Одиночеством делиться проще, чем взлетом.

Игорь ничего не ответил.

— Тебя удивляет, — произнес он позже, — почему на письменном столе пыль? Хотел написать документальную повесть об одном хозяйстве. Но не могу. Что-то мешает. Если тебе понадобится пишущая машинка, она в левой тумбочке стола.

Я немедленно извлек машинку. Буквы заросли черной дрянью. Лента была сухая и бледная. «Надо почистить буквы, — подумал я, — смазать машинку, сменить ленту».

— Тебе мешает Сережа Герасимов, — неожиданно сказал я. — Эта циничная сволочь застилает горизонт. Ты думаешь — вот, добился чего хотел: в Москве, в своей квартире, начальник. И что же? Не можешь писать, о чем всю жизнь мечтал, что знаешь, — о деревне. Помнишь статью, где Сережа поносил отца? Ты тогда был с краю, но и для тебя это не бесследно. Такое ни для кого не бесследно. Но это пройдет. Ты, главное, начинай работать. И пройдет.

— Не преувеличивай, — ответил Игорь, — давай-ка лучше перекусим. И потом, надо хоть отпраздновать твое новоселье, — невесело усмехнулся.